Оборотень

— Без угроз, Старостин, — донесся до меня спокойный, ровный голос Щеглова. — Кто отравил Потапова?

— Потапова? Какого Потапова? Не знаю я никакого Потапова.

— Это дело рук Артиста?

— А ты у него сам спроси.

— Кто такой Самсон? Отвечайте, Старостин! Поймите, откровенность в ваших же интересах.

— Да? Какое интересное наблюдение!.. Повторяю, умерь свою прыть, сыщик. Что касается Самсона, то это не твоего ума дело, а Артиста лови сам, мешать не буду, но и на помощь не рассчитывай. Учти, переступишь черту дозволенного — получишь пулю в затылок. Понял? Ты жив только потому, что не приносишь вреда, если же будешь болтаться под ногами, тебя отшвырнут, как шелудивого пса. Усвоил, сыщик? Привет Артисту.

Дверь распахнулась, и из нее уверенной походкой, вразвалку, вывалился долговязый алтаец. Я едва успел отскочить в сторону и притаиться за дверью. Старостин — а именно так называл его Щеглов — не спеша двинулся в сторону холла.

Опрос свидетелей продолжался. Следом за Старостиным Щеглов вызвал соседа Потапова по номеру и на этот раз плотно закрыл за собой дверь. Я же, не зная, как убить время, заглянул к Мячикову. Григорий Адамович был бледен и выглядел неважно.

— Зубы, — посетовал он. — У меня в это время года всегда зубы болят. Дело-то к весне.

Я выразил ему свое сочувствие и, решив не беспокоить, оставил его одного.

День близился к концу, и за окном уже стемнело. Снег перестал валить так же внезапно, как и начался, небо очистилось, обнажив темно-синюю, почти черную бездну с редкими, чуть мерцающими звездами. Столбик термометра поднялся еще на два деления, не по-зимнему теплый воздух плавил снег, превращая его в мутную, бурлящую воду, потоками низвергающуюся с крыши. Вокруг здания образовалось снежно-водяное месиво. Оно таяло, превращая низину в озеро, а наш дом отдыха — в некую пародию на неприступный средневековый замок, полный привидений.

8.

Мне на ум пришла великолепная идея: а не принять ли душ? Бесцельно слоняясь по безлюдному зданию, я совершенно случайно наткнулся на душевую, которая располагалась в самом конце коридора второго этажа, как раз под нашим с Щегловым номером. На второй этаж меня занесла надежда еще раз потолковать с доктором Сотниковым, но надежде этой не суждено было сбыться: дверь в кабинет врача была безнадежно заперта и на стук никак не реагировала, а где находились его жилые апартаменты, я не знал.

Захватив банные принадлежности и смену белья, я отправился в душевую. Душевая оказалась на редкость чистой и уютной и представляла собой несколько отдельных кабинок, каждая из которых снабжена была собственным душем и дверцей. Выбрав одну из них, я зашел внутрь и как бы между прочим отметил про себя, что для вновь вошедшего я наверняка останусь незамеченным, если дверцу прикрыть — и я ее прикрыл. Вода оказалась чуть теплой, поэтому я решил не задерживаться здесь. Вымывшись на скорую руку и дрожа от холода, я выключил воду и начал с пристрастием растирать себя полотенцем. Казенное полотенце было жестким и шершавым, словно наждачная бумага, но меня вполне устраивало и такое. Вытершись насухо и почувствовав небывалый прилив бодрости и сил, я хотел было покинуть кабинку, но… но вовремя остановился. К душевой приближались чьи-то голоса. Я без труда узнал долговязого Старостина и еще одного алтайца. Оба вошли в помещение душевой. У меня исчезли последние сомнения относительно цели их появления здесь: они тоже решили принять душ. Я растерялся и упустил тот момент, когда еще мог выйти из кабинки, не вызвав у них подозрений. Но теперь, когда момент был упущен, я решил затаиться и ждать, надеясь лишь на свою счастливую звезду, которая, к слову сказать, до сих пор верно служила мне. Не подвела она меня и в этот раз: ни одному, ни другому алтайцу не пришло в голову сунуться в мою кабинку, они расположились рядом — один слева, другой справа от меня. Таким образом, я оказался между ними; застыв в неподвижности, я боялся даже дышать. Не знаю, что бы они сделали, обнаружив меня здесь, по крайней мере шанс, и немалый, остаться здесь навсегда с проломленным черепом, у меня, безусловно, был. Почти одновременно они включили воду и, не опасаясь, что их кто-то может услышать, продолжили прерванный разговор. Я же слышал каждое их слово.

— Сыскник копает под Самсона. Знать бы, кто капнул. — Это явно был голос долговязого.

— Лекарь, кто же еще.

— Думаешь?

— Больше некому. Я давно говорил, что этот мозгляк стучит.

— Пустить бы ему кровь, чтоб не вякал!

— Это не нашего с тобой ума дело. Пусть с ним шакалы из «преисподней» разбираются. Наша задача — выйти на Клиента.

— Выйти! Знать бы, как он выглядит, этот Клиент. Его ж никто, кроме Артиста и Филимона, в лицо не видел.

— И куда это Филимон запропастился? Уже двое суток, как он должен объявиться. Может, менты на хвост сели?

— Вряд ли. Не тот Филимон человек, чтобы ментам зад подставлять. Скорее застрял где-нибудь по пути — дороги-то все развезло.

— Чертова погода! А без него нам Клиента не опознать. Артист запросто может нас обставить.

— Вот именно. За Артистом нужен глаз да глаз.

— Самсон говорил, он номер зачем-то меняет. По-моему, неспроста все это.

— У него марафет иссяк, вот он и мечется.

— Да, я слышал. Он затем к Самсону и приходил, чтобы марафетом разжиться, но к Самсону обращаться все равно что в небо плевать.

— Не наше это дело, пусть об этом у Баварца голова болит. Нам нужно Клиента в оборот взять, только как это сделать, ума не приложу.

— Раз Филимона нет, то только через Артиста. Сам Клиент к тебе на поклон не пожалует.

— Артист играет ва-банк и делиться ни с кем не станет. Уж я-то его знаю.

— Его можно купить. По-моему, у Баварца есть кое-какие мысли на этот счет.

— Купить? Чем же? На рубли он не клюнет, а зелененьких у Баварца нет и никогда не было.

— Есть одна валюта, которую Артист ценит больше всех зелененьких, вместе взятых.

— Марафет!

— Точно. И к Самсону он наверняка ходил, чтобы предложить свои услуги, — на выгодных условиях, конечно.

— Интересно, как на все это Баварец посмотрит.

— А что Баварец? Баварец для нас все равно что партизан на допросе: один черт знает, что у него на уме. Ни слова из него не вытянешь, хоть бы раз с нами посоветовался. Надеюсь, он понимает, что Артиста трогать нельзя, без него мы слепы как кроты. Наверное, придется согласиться на его условия: ведь на Филимона надежды больше нет.

— Артист так же заинтересован в нас, как и мы в нем. Ему нужен марафет, нам — Клиент.

— Ну нет, здесь ты не прав. Ему тоже нужен Клиент, и даже больше, чем нам. Ведь Клиент — главный поставщик марафета. Без Клиента ему крышка.

— Черт бы побрал этого Артиста вместе с его марафетом! Жаль, не мое это дело, а то бы я с ним лично поквитался. И за Мартына, и за камешки.

— Успеется. Под него сыскник копает, и если докопается, то с Артистом поквитается советский уголовный кодекс.

— Уголовный кодекс? Ха-ха… Кстати, что в «преисподней» насчет сыскника балакают?

— Самсон что-то такое говорил, что его решили пока не трогать. Его суета нам только на руку, а время придет — о нем позаботятся. Главное — чтобы он своих не привел.

— Артист не зря пасет его, наверняка нашел способ обезвредить «товарища капитана».

— Да, с Артистом шутки плохи. Я не удивлюсь, если он нас сейчас слышит. Надо было бы все кабинки проверить.

— Ну, это еще не поздно.

У меня внутри все оборвалось, ледяной холод сковал сердце. Если эти головорезы меня здесь найдут, то церемониться, безусловно, не будут. Надо выбираться отсюда — и как можно скорее.