Оборотень

Таким образом, Оборотень в романе — это в первую очередь символ видимой раздвоенности, изменчивости человеческой натуры, объединяющей «две души, два существа, божественное начало и дьявольское, материнскую и отцовскую кровь, способность к счастию и способность к страданию», как описывал такое состояние Гессе. Это воплощение древнейшей мечты человека о возвращении к природе, превращении в животное, но и, конечно, знак нетерпимости, ревности, жажды власти, зависти и отсутствия фантазии. Наряду с балладой, исполняемой Фелисией, — о девушке, которой еще в детстве было предсказано, что в день свадьбы она станет жертвой Оборотня, — существует масса сказок о людях, превращенных в оборотней, которых от злых чар может спасти сочувствие или любовь. Кто знает, как сложилась бы судьба Гюльнаре, если бы в юности она встретила не насилие, а любовь и понимание? Всех героев связывает военное прошлое, на их совести человеческие жизни. Ясно, что такое оставляет по себе неизлечимые рубцы. Но если у человека есть внутренняя духовная опора, то, проходя через любые испытания, он все-таки обретет ту или иную форму духовной компенсации. А если человек примитивен, бездуховен, если он психопат или предрасположен к этому, то становится тупой убойной машиной, берсерком. Средневековая мифология изображала таких людей волками, медведями, оборотнями; озверев и войдя в транс от вида крови, они становились животными.

Сандемусе был мифотворцем и в обыденной жизни. Его пристрастие распускать о самом себе многочисленные слухи и вести себя так, чтобы непременно остаться в памяти, поразительно. Правда, главную мечту своей жизни — прожить 102 года и тем самым пожить в трех веках (Сандемусе родился в 1899-м) — ему осуществить не удалось. Но его романы и эссе полны скандальных намеков. Кроме убийства, о котором шла речь, он туманно пишет о своей юношеской бисексуальности и о далеко не детских формах своей влюбленности в младшую сестру. Во многих произведениях рассказывается история о том, как сам писатель стал Оборотнем, откуда взялась его неодолимая раздвоенность. Его двухлетний младший брат умер от менингита, та же судьба была предначертана и Акселю. Но в ту ночь, когда черный ангел пришел забрать его, мать неожиданно проснулась и увидела зловещую фигуру у колыбели. Ей удалось отбить сына у смерти — он долго болел, ему пришлось заново учиться ходить, однако он остался жив. Но, утверждал Сандемусе, на самом деле имела место сделка: дьявол позволил ему жить, но отметил его своим клеймом. Так он стал нидингом, обреченным совершить что-нибудь ужасное. К тому же его оставили жить за двоих, за себя и брата. Сандемусе физически ощущал в себе присутствие еще одного человека и настаивал на том, что его раздвоенность проявляется и физиологически: дескать, он слепой на левый глаз, у него не действует левое полушарие и, что было уже правдой, он хромает на левую ногу. Недоумение не обнаруживавших ничего подобного врачей никак не влияло на его мироощущение. Из этой полумифической двойственности выросла зеркальность и множественность всех романов Сандемусе. Удивительно, но факт. Все загадочное, запоминающееся в романах Сандемусе много лет спустя было подтверждено врачами. Как известно, правое и левое полушария функционируют по-разному, одно тяготеет к слову, другое — к зрительному образу. Если была проведена операция разделения полушарий, то выздоровевший пациент ничем не будет отличаться от других людей, кроме особой трудности при координации чувственных и логических импульсов. Клевеща на левую половину своего тела и обвиняя ее в том, что она отказывается служить хозяину верой и правдой, писатель следовал фольклорной традиции. Здесь левый считался синонимом дурного, смерти, а правый, соответственно, добра и жизни. Иногда Сандемусе называет это иначе: ночной и дневной человек. Причем имеет в виду вещь совершенно конкретную: до самого последнего времени «ночными» (нечистыми) людьми называли палачей, которые вызывали смешанные чувства любопытства и трепета и были норвежскими «неприкасаемыми», поэтому им поручалась и другая специфическая работа (в частности, именно они были ассенизаторами). От них пошли кочевники-татры, положение которых Сандемусе считал схожим с положением писателя: и те и другие разгребают завалы общества и обоих брезгливо чурается нормальный бюргер.

Первый художник появился в романе 1936 года «Мы украшаем себя рогами». Это был огромный матрос Рыжий Мерин, переживший в юности неудачную любовь и ставший потому бесприютным скитальцем. Нам придется рассказать о нем подробнее, ибо от него спустя годы произошел Эрлинг Вик. Рыжий Мерин лишь телесно существует на корабле, живет же он в мире своих фантазий и вымыслов. В первую очередь он язычник, они с Солнцем ощущают магическую связь друг с другом. Ему не просто понятна суть религии, но он проникнут мироощущением, из которого и выросли все религии. Рыжего Мерина волнуют исключительно конечные вопросы бытия, тайна жизни и смерти не дает ему покоя, а в душах и сердцах людей он читает как в открытой книге. Он не то чтобы интуитивно прозревает, просто интуиция — его постоянный и самый надежный инструмент познания внешнего мира; он все время скользит по границе опыта и чувственных ощущений, а «сварочным аппаратом», позволяющим свести их воедино, служит интуиция.

Рыжий Мерин — художник от Бога, он вырезает из дерева чудесного женского идола Гюльнаре (sic!), но отказывается делиться ею с командой и капитаном, что становится причиной его гибели. Как всякий художник, он не может измениться, подстроиться под других и стать «нормальным» человеком. Его положение противоречиво и даже противоестественно, он вечно болтается на грани двух миров: с одной стороны, он творит для других, но основа его творчества — то «ядро души», которое проявляет себя в мире его видений, фантазий, вымыслов. Он воистину одинок, потому что ему никогда не дано будет объяснить, что он хотел выразить, ибо не обогащенное интуицией сознание не в силах понять его. Но всю свою жизнь он посвящает творчеству. С этой точки зрения всякий художник — нидинг, который, как Летучий Голландец, обречен вечно стремиться к своему трагическому счастью. Поскольку никакая гармония между этими полюсами невозможна, то и гибель Мерина неизбежна.

Эрлинг Вик сумел достичь гораздо большей внутренней уравновешенности потому, что он как бы стоит на следующей ступени развития, он в значительной мере контролирует свой внутренний мир, его обыденная жизнь гораздо человечнее, а творить с перепоя он себе не позволяет. И он берет на себя родовой обет — написать сагу о Фелисии с птицами. В книге-реквиеме «Стены вокруг Иерихона» Сандемусе пишет, что однажды, после смерти жены и сына, один художник, тоже переживший личную трагедию, спросил его, почему он ничего не пишет. «А что б ты делал, если б между тобой и холстом все время стояло лицо?» «Я б нарисовал его», — был ответ. Никак иначе писатель поступить не может.

Все, не будем дольше отвлекать вас от чтения этой прекрасной книги. Скажем только, что в истории литературы Сандемусе, безусловно, сыграл роль не меньшую, чем Джойс или Жид. Хотя его имя не вспоминается нашими критиками в стандартной обойме великих реформаторов и рассказчиков. Но дело в том, что писать на норвежском или датском языке — это тоже судьба. Такому писателю трудно найти своего переводчика, на его пути к читателю все время вырастают цензурные и иные преграды. Нелегко спуститься с норвежских гор на чистенькие, хоженые-перехоженые аллеи истории литературы. Но тем неоспоримее бывает завоеванное на них пришельцами место.

Ольга Дробот

Пролог

В один из первых дней августа 1957 года Эрлинг Вик позвонил Фелисии Венхауг, чтобы сообщить ей, что собирается сегодня же приехать в Венхауг.

Положив трубку, Фелисия встряхнула головой, точно молодая лошадка, и ее серебряная грива легла на место. В туфлях на низком каблуке она пробежала по дому, чтобы найти Юлию, дочь Эрлинга, но оказалось, что в доме, кроме нее самой, никого нет. Фелисия подошла к окну и выглянула в сад. Садовник Тур Андерссен срезал с кустов увядшие розы и бросал их в свою старую, видавшую виды шляпу.

Фелисия нахмурилась. Тур Андерссен не ухаживал за декоративными растениями, а уж к ее розам и вовсе не имел никакого отношения. На нем лежал уход за овощами, фруктовыми деревьями и двумя теплицами. Вот там он может распоряжаться, как хочет, пока сам оплачивает свои расходы. А от ее роз пусть держится подальше!

Постепенно гнев утих. Фелисия понимала, что, не позвони ей Эрлинг сегодня, она и внимания не обратила бы на то, что садовник подрезает ее розы. Теперь же при виде садовника на лице ее промелькнуло что-то похожее на угрозу. Рука сжала в кармане ключ от ее личной, третьей теплицы, и загадочная улыбка обнажила зубы. Было в этой улыбке презрение, но больше, пожалуй, ненависть и даже страх.

Фелисия отступила от окна, чтобы Тур Андерссен, распрямивший могучую спину и скользнувший глазами по окнам, не заметил ее. Этим движением своего тела он напомнил ей морское животное, вынырнувшее на поверхность и оглядывающееся по сторонам, — мокрое, подозрительное существо, словно пригрезившееся в дождь. Садовник выглядел серым, бесцветным и слепым из-за того, что глаза его как бы ощупью скользили по окнам. Тур Андерссен Хаукос, так значилось в документах садовника, но почему-то глаза этого человека становились злобными, если кто-нибудь называл его Хаукос. Что не устраивало его в столь обычной фамилии? Хаукос. Хорошая, звучная, эта фамилия не давала ее обладателю повода для гнева. Фелисия даже проверила в полиции, не значится ли садовник в списках преступников, однако не нашла ничего подозрительного. Потом она сердилась на себя за эту проверку, но ей почему-то хотелось, чтобы у садовника была объяснимая причина не любить свою фамилию. Как бы там ни было, он сердился и требовал, чтобы его называли просто Андерссен. Андерссен прекрасная фамилия, но ведь и Хаукос ничем не хуже. Фелисия присматривалась к садовнику, пытаясь найти в нем еще какие-нибудь причуды. Его серая куртка была не в меру длинна, и даже на таком высоком человеке карманы ее были пришиты слишком низко — когда он по привычке засовывал туда руки, его пальцы не доставали до дна. Где он раздобыл эту нелепую куртку? — раздраженно думала Фелисия. Никому не пришло бы в голову заказывать себе такую вещь, и ни один портной не сшил бы ее по собственному почину. Разве что покойный отец Эрлинга Вика, нищий портняжка из Рьюкана. А его серые висящие усы! На садовнике все висело, он и сам как будто висел, и уже давно. Между прочим, его вполне могли бы повесить во время войны. И, наверное, это обрадовало бы многих. Его следовало повесить или побить камнями, думала Фелисия. Но и немцам, и отечественным предателям не удалось поймать Тура Андерссена; в меткости ему тоже не было равных — этот недалекий хитрюга был слишком глуп и наивен, чтобы поверить, будто его жизни угрожает опасность, и слишком осторожен, чтобы попасться в ловушку. Такие всегда остаются в живых, не то что ее братья…

Фелисия взяла себя в руки. Какое ей дело до Тура Андерссена? Сжимая ключ от теплицы, она думала: если бы ты только знал, кто мне звонил! Если б мог сообразить, что из-за этого звонка ты сегодня понапрасну пускаешь слюну!

Она вышла в сад, но сделала вид, будто не видит садовника. Это было нетрудно, ведь она не знала, в каком месте сада он сейчас находится. Перед тем как запереть за собой дверь теплицы, Фелисия обернулась. Тур Андерссен уже ушел. Фелисия поджала губы. Сегодня эта нежить не получит желаемого.

Через всю теплицу она прошла к форточке вентилятора в торцовой стене, вокруг нее порхали птицы. Фелисия закрыла форточку и повесила на ее крючок полотенце. Потом, по-прежнему в сопровождении птиц, вернулась к двери и открыла кран над большой бочкой. Вода была тепловатая. Летом она поступала по трубе, проложенной прямо по земле.

Фелисия начала поливать цветы. Одной рукой она держала шланг, другой несколько раз отмахнулась от назойливого зяблика. Мысли ее были далеко. На губах играла улыбка, взгляд был отсутствующий.