Обоснование и защита марксизма .Часть первая

Абсолютная Идея существует (если, конечно, существует) вне времени и пространства и, уж во всяком случае, вне головы каждого отдельного человека. Воспроизводя в своем историческом развитии ход логического развития идеи, человечество повинуется чужой ему, вне его стоящей силе. Восставая против Абсолютной Идеи, молодые гегельянцы восстали прежде всего во имя самодеятельности людей, во имя конечного человеческого разума.

"Умозрительная философия, — писал Эдгар Бауэр, — очень ошибается, говоря о разуме, как о некоторой отвлеченной, абсолютной силе… Разум не есть объективная, отвлеченная сила, по отношению к которой человек представлял бы собою лишь нечто субъективное, случайное, преходящее; нет, господствующая сила есть именно сам человек, его самосознание, а разум есть лишь сила этого самосознания. Следовательно, нет никакого Абсолютного Разума, а есть лишь разум, вечно видоизменяющийся с развитием самосознания; он вовсе не существует в окончательном виде, он вечно видоизменяется" [80] .

80

"Der Streit der Kritik mit Kirche und Staat". Von Edgar Bauer, Bern 1844, S. 184.

Итак, нет Абсолютной Идеи, нет отвлеченного Разума, а есть только самосознание людей, конечный, вечно изменяющийся человеческий разум. Это вполне справедливо; против этого не стал бы спорить даже г. Михайловский, который, как мы уже знаем, против всего "может спорить"… с более или менее сомнительным успехом. Но странное дело! Чем более мы оттеняем эту справедливую мысль, тем затруднительнее становится наше положение. У старых немецких идеалистов к Абсолютной Идее приурочивалась законосообразность всякого процесса в природе и в истории. Спрашивается, к чему будем приурочивать мы эту законосообразность, разрушив ее носительницу, Абсолютную Идею? Положим, что по отношению к природе удовлетворительный ответ может быть дан в нескольких словах: мы приурочиваем ее к свойствам материи. Но по отношению к истории дело выходит далеко не так просто: господствующей силой в истории оказывается человеческое самосознание, вечно изменяющийся, конечный человеческий разум. Есть ли какая-нибудь законосообразность в развитии этого разума? Эдгар Бауэр ответил бы, разумеется, утвердительно, потому что для него человек, а следовательно, и его разум, вовсе не был, как мы видели, чем-то случайным. Но если бы вы попросили того же Бауэра выяснить вам свое понятие о законосообразности в развитии человеческого разума, если бы вы спросили его, например, почему в данную историческую эпоху разум развивался так, а в другую иначе, то не получили бы от него, собственно говоря, никакого ответа. Он сказал бы вам, что "вечно развивающийся человеческий разум создает общественные формы", что "исторический разум есть движущаяся сила всемирной истории", и что, поэтому, всякий данный общественный строй оказывается отжившим свой век, как только разум делает новый шаг в своем развитии [81] . Но все эти и тому подобные уверения были бы не ответом на вопрос, а блужданием вокруг вопроса о том, отчего человеческий разум делает новые шаги в своем развитии, и почему он делает их в ту, а не в другую сторону. Вынужденный вами считаться именно с этим вопросом, Э. Бауэр поспешил бы отделаться бессодержательной ссылкой на свойства конечного, вечно изменяющегося человеческого разума, подобно тому, как старые идеалисты отделывались ссылкой на свойства Абсолютной Идеи.

81

L. с., S. 185.

Считать разум движущей силой всемирной истории и объяснять его развитие какими-то особыми, ему самому присущими, внутренними свойствами, значило превращать его в нечто безусловное или, другими словами, воскрешать в новом виде ту самую Абсолютную Идею, которую толъко что объявили похороненной навеки. Главнейшим недостатком этой воскресшей Абсолютной Идеи было то обстоятельство, что она мирно уживалась с самым абсолютным дуализмом, точнее сказать, даже непременно предполагала его. Так как процессы природы не обусловливаются конечным, вечно изменяющимся человеческим разумом, то у нас оказывается налицо две силы: в природе — материя, в истории — человеческий разум, и нет моста, который соединил бы движение материн с развитием разума, царство необходимости с царством свободы. Вот почему мы и сказали, что взгляды Бауэра были насквозь пропитаны очень поверхностным, односторонним, эклектическим идеализмом.

Мнение правит миром, — так говорили французские просветители. Так же говорили, как мы видим, и братья Бауэры, восставшие против гегелевского идеализма. Но если мнение правит миром, то главными двигателями истории являются те люди, мысль которых критикует старые и создает новые мнения. Братья Бауэры, действительно, так и думали. Сущность исторического процесса сводилась для них к переработке "критическим духом" существующего запаса мнений и обусловленных этим запасом форм общежития. Эти взгляды Бауэров были целиком перенесены в русскую литературу автором "Исторических писем", — который, впрочем, говорил уже не о критическом "духе", а о критической "мысли", — по той причине, что говорить о духе было запрещено "Современником".

Раз вообразив себя главным архитектором, Демиургом истории, "критически мыслящий" человек тем самым выделяет себя и себе подобных в особую, высшую разновидность человеческого рода. Этой высшей разновидности противостоит чуждая критической мысли масса, способная лишь играть роль глины в творческих руках "критически мыслящих" личностей, — "героям" противостоит "толпа". Как ни любит герой толпу, как ни полон он сочувствия к ее вековой нужде, к ее беспрерывным страданиям, — он не может не смотреть на нее сверху вниз, не может не сознавать, что все дело в нем, в герое, между тем, как толпа есть чуждая всякого творческого элемента масса, что-то вроде огромного количества нулей, получающих благотворное значение только в том случае, когда во главе их снисходительно становится добрая, "критически мыслящая" единица. Эклектический идеализм братьев Бауэр был основою страшного, можно сказать, отвратительного самомнения "критически мыслящей" немецкой "интеллигенции" сороковых годов, а в настоящее время он, через посредство своих российских сторонников, порождает тот же недостаток и в интеллигенции России. Беспощадным врагом и обличителем этого сомнения явился Маркс, к которому мы теперь и переходим.

Маркс говорил, что противопоставление "критически мыслящих" личностей "массе" есть не более, как карикатура гегелевского взгляда на историю, — взгляда, который, в свою очередь, был лишь спекулятивным следствием старого учения о противоположности Духа и Материи. "Уже у Гегеля Абсолютный Дух истории [82] относится к массе, как к материалу, находя свое истинное выражение лишь в философии. Однако у него философ является лишь органом, через посредство которого творец истории, Абсолютный Дух, приходит к самосознанию, по окончании движения. Этим, по окончании движения являющимся сознанием, и ограничивается участие философа в истории, потому что действительное историческое движение Абсолютный Дух вызывает бессознательно [83] . Таким образом, философ приходит post festum. — Гегель непоследователен вдвойне: во-первых, тем, что он, по учению которого Абсолютный Дух только в философии достигает самосознания, а следовательно, и существования, отказывается признать Абсолютным Духом действительного философа, индивидуума; а во-вторых, тем, что у него Абсолютный Дух только по-видимому делает историю. В самом деле, так как Абсолютный Дух только в лице философа и только post festum сознает себя творческим Духом, то его фабрикация истории существует лишь в сознании, в мнении и представлении философа, т. е только в спекулятивном воображении. Г. Бруно Бауэр устраняет непоследовательность Гегеля [84] . Во-первых, он объявляет критику Абсолютным Духом, а себя самого Критикой. Подобно тому, как элемент критики изгоняется из массы, — элемент массы изгоняется из критики. Поэтому Критика видит себя воплощенной не в массе, а в маленькой горсточке избранников, в г. Бауэре и его учениках. Далее, г. Бауэр устраняет другую непоследовательность Гегеля: он уже не довольствуется ролью гегелевского духа, творящего историю лишь в области фантазии и post festum: он сознательно играет роль Всемирного Духа, в противоположность к массе остального человечества; он уже в настоящем становится к ней в драматическое отношение; он сочиняет и творит историю по зрелом размышлении, с заранее обдуманным намерением. По одну сторону стоит Масса, этот материальный, пассивный, неодухотворенный и неисторический элемент истории; по другую сторону — Дух, Критика, г. Бруно и комп., в качестве активного элемента, от которого исходит всякое историческое действие. Акт общественного преобразования сводится к мозговой деятельности критической критики" [85] .

82

То же, что Абсолютная Идея. Г. П.

83

Читатель не забыл вышеприведенного выражения Гегеля: сова Минервы начинает летать только вечером. — Г. П.

84

Бруно Бауэр — старший брат упоминавшегося выше Эдгара Бауэра, автор знаменитой в свое время "Kritik der evangelischen Geschichte der Synoptiker".

85

"Die heilige Familie oder Kritik der kritischen Kritik. Gegen Bruno Bauer und Konsorten", Von F. Engels und K. Marx. Frankfurt a. Main, 1845, S. 126–128. Книга эта представляет собою сборник статей Энгельса и Маркса, направленных против различных взглядов "критической критики". Цитированное место заимствовано из статьи Маркса против статьи Бруно Бауэра. У Маркса же взята приведенная в предыдущей главе страница.

Эти строки производят странную иллюзию: кажется, что они написаны не пятьдесят лет, а какой-нибудь месяц тому назад, и направлены не против немецких левых гегельянцев, а против русских "субъективных" социологов. Иллюзия еще больше усиливается по прочтении следующего отрывка из статьи Энгельса:

"Самодовлеющая Критика естественно не должна признавать историю, как она действительно совершалась, потому что это значило бы именно признать пошлую Массу в ее совершенной массовидности, между тем, как дело идет как раз об искуплении Массы от массовидности. Поэтому история освобождается от ее массовидности, и критика, свободно относящаяся к своему предмету, кричит истории: ты должна была идти так и так! Законы критики имеют обратное действие; до ее декретов история шла совсем иначе, чем она оказывается шедшей после них. Поэтому так называемая действительная, массовидная история значительно отличается от критической" [86] .

86

Там же, стр. 6.

О ком говорится в этом отрывке? О немецких писателях сороковых годов, или же о некоторых современных нам "социологах", с апломбом рассуждающих на ту тему, что, дескать, католик представляет себе ход исторических событий на один лад, протестант-на другой, монархист— на третий, республиканец — на четвертый и что, поэтому, хорошему субъективному человеку не только можно, но и должно придумать для себя, для своего душевного обихода такую историю, которая вполне соответствовала бы наилучшему из идеалов? Неужели Энгельс предвидел наши российские благоглупости? Нисколько! Он, разумеется, и не думал о них, и если его ирония на расстоянии полувека попадает не в бровь, а в глаз нашим субъективным мыслителям, то дело объясняется тем простым обстоятельством, что в нашем субъективном вздоре нет решительно ничего оригинального: он представляет собою не более, как лубочный "суздальский" снимок с карикатуры той самой "гегельянщины", против которой он так неудачно воюет…

С точки зрения "критической Критики", все великие исторические столкновения сводились к столкновению идей. Маркс замечает, что идеи "посрамлялись" всякий раз, когда они не совпадали с реальными, экономическими интересами того общественного слоя, который является в данное время носителем исторического прогресса. Только понимание этих интересов и может дать ключ к пониманию действительного хода исторического развития.

Мы уже знаем, что и французские просветители не закрывали глаз; на интересы, что и они не прочь были обращаться к ним для объяснения данного состояния данного общества. Но у них этот взгляд на решающее значение интересов являлся лишь видоизменением "формулы" — мнения правят миром: у них выходило, что и самые интересы людей зависят от их мнений и изменяются с изменением этих последних. Такое истолкование значения интересов представляет собою торжество идеализма в его применении к истории. Оно далеко оставляет за собою даже немецкий диалектический идеализм, по смыслу которого у людей являются новые материальные интересы всякий раз, когда Абсолютной Идее оказывается нужным сделать новый шаг в своем логическом развитии. Маркс понимает значение материальных интересов совершенно иначе.

Обыкновенному русскому читателю историческая теория Маркса кажется каким-то гнусным пасквилем на человеческий род. У Г. И. Успенского, если не ошибаемся, в "Разорении" есть старуха-чиновница, которая даже в предсмертном бреду упорно повторяет гнусное правило всей своей жизни; "в карман норови, в карман!". Русская интеллигенция наивно думает, будто Маркс приписывает это гнусное правило всему человечеству; будто он утверждает, что чем бы ни занимались сыны человеческие, они всегда, исключительно и сознательно, "норовили в карман". Бескорыстному русскому "интеллигенту" подобный взгляд естественно столь же "несимпатичен", как "несимпатична" теория Дарвина какой-нибудь титулярной советнице, которая думает, что весь смысл этой теории сводится к тому возмутительному положению, что вот, дескать, она, почтенная чиновница, представляет собою не более, как наряженную в чепчик обезьяну. В действительности Маркс так же мало клевещет на "интеллигентов", как Дарвин — на титулярных советниц.

Чтобы понять исторические взгляды Маркса, нужно припомнить, к каким результатам пришла философия и общественно-историческая наука в период, непосредственно предшествовавший его появлению. Французские историки времен реставрации пришли, как мы знаем, к тому убеждению, что "гражданский быт", — "имущественные отношения", — составляют коренную основу всего общественного строя. Мы знаем также, что к тому же выводу пришла, в лице Гегеля, и идеалистическая немецкая философия, — пришла против воли, вопреки своему духу, просто в силу недостаточности, несостоятельности идеалистического объяснения истории. Маркс, усвоивший себе все результаты научного знания и философской мысли своего времени, вполне сходится относительно указанного вывода с французскими историками и с Гегелем. Я убедился, — говорит он, — что "правовые отношения и государственные формы не объясняются ни своей собственной природой, ни так называемым общим развитием человеческого духа, но коренятся в материальных, жизненных отношениях, совокупность которых Гегель, по примеру англичан и французов XVIII века, называл "гражданским обществом", анатомию же гражданского общества надо искать в его экономии".