Обратная сторона игры

Водитель равнодушно пожимает плечами – весь этот слезный, унизительный монолог никак его не затронул и, судя по выражению лица, даже утомил.

– Работай в другом месте, в чем проблема?

Иван торопливо вытирает узкой ладонью лоб. Продолжает говорить торопливо, волнуясь:

– Я когда учился в семинарии, то мечтал о настоящем подвиге, о пастырском служении, мечтал идти в деревни, поднимать церковь. Мне казалось, нет ничего прекраснее служения людям и Богу. А потом я увидел, что церковь делает с людьми, как она манипулирует ими, привязывает к себе через страх. Вот вам пример – в Откровении написано: спасутся немногие. А какие эти немногие? Ведь страдают-то все. Все задавлены одной проблемой: где взять деньги? И ведь людям надо-то немного: курточку сыну, платьице дочери, жене бусы к Новому году, стариков побаловать. Но нет даже этого, потому что всё заработанное приходится отдавать – в банк, в ЖКХ, чиновникам, в церковь, в школы. А ведь русский человек будущим живет, он думает: пусть сейчас я страдаю, но зато после смерти в раю жить буду, за всё мне воздастся. А ему говорят: нет, не будешь – спасутся немногие, самые верные, а остальные – в ад, потому что ты грешен по определению. И он этому верит. И боится. И живет в страхе. Да за что же это? Ведь человек страдает, мучается, он последнее отдает, он детям при свете керосиновой лампы игрушки чинит, потому что электричество отключили за неуплату, а ему говорят: ты недостоин. А я бы такого человека на руках в рай внес, потому что он – единственный, кто Бога достоин, потому что Бог умер за таких. Этот маленький человек всю жизнь ищет сокровище в священниках и даже не знает, каким сокровищем является сам. А всё потому, что мы родом из рабства – сначала из царского, потом из советского. Поэтому нас легко запугать.

Грозовая туча прорвалась, и начался дождь. Он падал крупными каплями на лобовое стекло, размазывая картинку неба и зелени.

Водитель скривился.

– То есть ты в попах из страха?

Машина наскочила на выбоину на дороге, Ивана мотнуло к лобовому стеклу и отбросило назад. Было слышно, как в кузове собака ударилась о борт грузовика и завыла от боли. Дождь участился и забил дробным стаккато по крыше.

Лицо Ивана стало страшным – губы сжались в белую злую полоску, глаза расширились, ноздри распахнулись.

– Страх? – зашипел он истеричным шепотом, повернувшись к водителю. – Да, страх. Я боюсь… Один неверный шаг, и будет хуже. Ты в курсе, кто такой Молох? В древнем Карфагене был идол с головой человека и телом быка, так вот… когда евреев окружали враги, то женщины приносили в жертву этому Молоху своих детей, и враги отступали. Мою жену и детей сожрал идол. Я боюсь уйти из сана, потому что это грех. Я не ем скоромного в среду и пятницу не потому, что Бога люблю, а потому, что боюсь. Вот спроси меня, чего я хочу. А я и не знаю. Я все время чувствую себя в каком-то коридоре – вышел из одной комнаты, а в другую не попал. Иногда… иногда я думаю, как было бы хорошо кондитерскую свою открыть, мне очень нравится шоколад делать. То есть я… я не пробовал никогда, но смотрел в Интернете. Мы бы с детьми вместе варили…

Быстрая речь утомила его, он закрыл лицо руками и обмяк. Хвостик секущихся волос на затылке взмок от пота.

– Иногда я думаю: ведь есть же другая жизнь, где, наверное, у людей все хорошо. Только мне в эту жизнь нельзя. Но я верю, что после смерти за все воздастся. Еще Чехов сказал: «Мы увидим небо в алмазах, услышим пение ангелов и отдохнем».

Дождь закончился так же внезапно, как начался. Над лесом у кромки неба засветлела белая полоса. Водитель съехал на обочину и остановил машину.

– Слушай, может, ты выйдешь, а?

Иван встрепенулся, поднял голову от рук, сконфузился.

– Да-да, извините… Конечно. Спасибо, что подвезли! Спасибо!

Он неловко открыл дверцу грузовика и спрыгнул на обочину. Щелкнул задвижкой, и из кузова, заливаясь лаем, выпрыгнула на него собака. Водитель видел сквозь лобовое стекло, как они вдвоем брели вдоль дороги. От дороги к полю вели две тропинки – одна широкая, покрытая лужами и грязью, а вторая неприметная, скрытая от глаз травой, но зато сухая и чистая. Не заметив её, Иван свернул на первую и наступил белыми кроссовками в грязь. Фонтан темных капель покрыл его штаны, футболку и попал на собаку. Она села в траву и обиженно заскулила. Не останавливаясь, Иван продолжил идти по грязной дороге к виднеющейся на краю поля темной деревне.

– Дурак, – усмехнулся водитель и, вывернув на дорогу, поехал дальше.

Человек шел по полю, низко опустив голову. Стебли иван-чая и полыни больно хлестали его по ногам. Над землей, почти касаясь травы, носились стрижи и ласточки и кричали отчаянными человеческими голосами. Невыносимо парило, и небо казалось мёртвым.

Танго [2]

Когда человек долго вглядывается в бездну, бездна начинает вглядываться в него.

Ницше

2

Рассказ удостоен премии «Золотое перо Руси» 2021 года.

Всюду, куда хватало глаз, паслись отары овец. Пенное море шерстяных облачков спускалось с подножий гор и подползало к самой кромке залива, из черной воды которого поднимались мрачные, похожие на чудовищ треугольные скалы.

Сеньора Рихардо застегивала на сгибе локтя перчатку для верховой езды. Закрепив пуговичку в лунке петли, она взяла с подоконника ременную плетку и бросила взгляд в окно – над белоснежными хребтами гор клубился нехороший туман.

– На днях снег пойдет, надо заказывать корма.

Муж ответил флегматично, не отрываясь от газеты:

– Съезжу к ним после праздников.

Сеньора покачала головой:

– Нет, это поздно. С ледников идет снег. Звони в контору, пусть привозят сегодня, в крайнем случае завтра.

Муж отложил газету и скользнул взглядом по фигуре жены, стоявшей возле огромного окна, обрамленного черной дубовой аркой: выпирающие из-под жилетки острые бугорки лопаток, худые руки, стянутые перчатками, угловатые штрихи талии, лира таза, облитая кожаными бриджами, впадающими, словно ручей в полноводную реку, в плотные ловкие краги с твердым деревянным каблуком и острыми шпорами.

– Как скажешь, душа моя, сегодня так сегодня.

Повернувшись к столу, сеньора схватила вафельку, обмазанную коричневой вареной сгущенкой, и та хрустнула у нее на зубах. Поставив колено на стул, наскоро отхлебнула кофе из большой глиняной кружки, чем-то напоминающей пивную.

– Ты совсем не поела.

– Пообедаю в городе. Люблю тебя.

Поставила кружку и, наклонившись к мужу, вытянула губы в трубочку. Они наскоро поцеловались, почти не прикасаясь друг к другу, как целуются люди, слишком долго прожившие в браке: уже без страсти, почти машинально, скорее по привычке испытывая потребность в нежности.

– И я тебя, душа моя, – он снова взялся за газету. – Как думаешь, на сколько завтра ставить будильник?

– Думаю, на четыре… Или раньше, может? – она прищурилась. – Нет, на четыре. Всё, до вечера! – сеньора выскочила из залы и быстро сбежала по ступеням, громко стуча каблуками и шпорами. Перед тем как захлопнуть входную дверь, крикнула:

– Не забудь про контору!

Возле крыльца пожилой индеец с лицом, словно из грубо высеченной бронзы, держал под уздцы черную, узконогую, гладкую, как сливочное масло, криолло с единственным белым пятнышком во лбу. От утреннего холода и нетерпеливого ожидания скачки лошадь перебирала копытами по влажной земле, взрывая фонтаны красновато-черной почвы.

– Buenos dias, se~nora.

Сеньора легко оперлась точеным носком сапога о стремя, почтительно придержанное для нее черными, узловатыми, как у лешего, пальцами индейца, и влетела в седло.

– Buenos, Kvatoko.

– Cu'ando podr'e ser libre? Mi casa est'a muy lejos, lo sabes. (Когда я могу быть свободным? Мой дом далеко.)

– Dar de comer a los caballos y si traen alimento, ayudar con la descarga. Puedes ir despu'e sdel almuerzo. (Выведи лошадей на выпас и съезди с сеньором за кормами. Потом ступай домой.)