Обратной дороги нет (cборник)

Камень не был частью суши, за ним плескались волны. Ноги, к счастью, коснулись дна, он оттолкнулся, вынырнул, залез в шлюпку. Если раньше, до падения, его сырая, набухшая от воды, но все же согретая изнутри жаром тела одежда хранила хоть какую-то ничтожную частицу тепла, то теперь и та исчезла. Озноб тряс его, не отпуская ни на секунду. Одна надежда — близок огонь!

Еще несколько скачков на волнах. Ладони нащупали почти отвесный каменный срез, гладкий, отшлифованный волнами. Он пристал к самой высокой части острова. Здесь не вылезешь. Иван оттолкнулся от стены и принялся грести обратно, однако через минуту волны снова отбросили шлюпку к влажной, скользкой стене. Прилив был сильнее.

Он ошибся, глупо, безнадежно глупо ошибся. Он ведь знал непременное морское правило — не приставать к берегу с открытой, наветренной стороны, если не хочешь, чтобы судно притерло к камням.

Он, как и тысячи людей до него, поддался искушению, поспешил к огню и теплу, забыл о выдержке и потерял самообладание. Теперь остров стал ловушкой.

Шлюпка терлась округлыми бортами о камень. Через пятнадцать — двадцать минут резина не выдержит, и продырявленная шлюпка осядет под ним, как пустой мешок. А здесь, наверное, была немалая глубина, раз скала уходила в воду отвесно.

«Ну, последний рывок, — сказал он себе. — Самый последний!»

Натыкаясь на камни, перевернувшись два раза вместе со шлюпкой, изранив руки — счастье, что они уже на чувствовали боли, — Соболев отбился от острова. Шлюпка с пробитым дном была до самых краев наполнена водой. И все же надутые борта держали ее на плаву.

Снова стали видны вспышки маяка, посылающего неведомо кому в ночь предупредительные сигналы. Остров по-прежнему шумел прибоем, такой же недоступный, окруженный камнями, как надолбами.

Иван поплыл вдоль острова, ориентируясь на слух. Послышался какой-то провал в шуме прибоя — шлепки волн приглушены и мягки, — видно, здесь была бухточка. Взял направление туда, где шелест волны особенно слаб. Наконец шлюпка уткнулась в берег, зашуршала галька.

Еще не веря в удачу, пошарил под днищем рукой — мель, несомненно, мель, камешки были гладкими, обкатанными.

Он сделал попытку приподняться, но ноги уже не гнулись. Тогда Иван уперся руками в галечник и выполз из шлюпки. Сюда проникали вспышки маяка, и он увидел, что берег пологий и гладкий и ползти будет Удобно.

Обернулся за шлюпкой. Она была его верной спутницей, не подвела в трудную минуту, и теперь, когда оказалась ненужной, он все же не хотел расставаться с ней. Отдышавшись и взвалив шлюпку на спину, пополз вверх, к маяку.

Вспышки, каждый раз внезапные, больно резали привыкшие к темноте глаза, ослепляли. Прикрываясь ладонью, Иван высмотрел: маяк невелик, метра три высотой, и похож на гриб — круглая металлическая будочка, вверху опоясанное стеклом расширение. Там, за переплетом, бился яркий язычок пламени, рождался, умирал и вновь рождался.

Соболев нетерпеливо ждал этих вспышек, они властно притягивали его к себе, помогали преодолевать встречавшиеся на пути камни и ямы. Держась руками за будку, Иван поднялся — впервые за много часов он стоял на ногах. Боль горячей волной хлынула в ноги, казалось, каждая косточка, каждая мышца были наполнены этой болью — кровь возвращалась в онемевшие ткани, и он впервые подумал о боли: сладостная.

То ли от привычки к непрекращающейся качке, то ли от слабости Соболеву казалось, что металлическая светящаяся будочка раскачивается, как маятник, шатается, вот-вот готовая упасть.

Оторвавшись от будки, сделал первый самостоятельный шаг — словно водолаз, обутый в свинцовые калоши, он ступал тяжело и плоско.

Скорее костер! Можно будет раздеться, высушить одежду, отогреть ознобленное, дрожащее тело. Не доверяя еще ногам, боясь упасть и разбить голову о скалу, он снова опустился на четвереньки и пополз вниз собирать в темноте у подножия острова выброшенный прибоем разный деревянный хлам.

Самой ценной находкой были несколько гнутых досок от бочки-сельдянки и кусок шпангоута от какого-то разбитого бурей баркаса. Дерево было влажным, но не беда — бывалому охотнику и рыбаку случалось под дождем разжигать костер с одной спички. Раскрыв свой большой «пилотский» складень, Иван вытесывал мельчайшие стружечки, сушил их своим дыханием, грел в ладонях. Заботливо и не спеша укладывал костер, нож дрожал в руках и срывался — скорей, скорей! — но Иван заставлял себя не торопиться.

Наконец костер сложен, теперь нужен только маленький горячий язычок пламени, и когда огонь разгорится как следует, он бросит в него самые сырые щепки, дым поднимется над островом, дым — сигнал бедствия…

Иван подполз к металлической будке. От вспышки к вспышке, с перерывами он смог по буквам разобрать на дверце надпись, грубо намалеванную смолой: «№ 227. Высокий». Очевидно, «Высокий» было название острова, но оно ничего не говорило летчику: разумеется, на его карте все здешние острова не могли быть помечены. Что ж, Высокий так Высокий.

Встав, он не в силах был отвести глаза от вспыхивающего пламени, он застыл, как огнепоклонник: за выпуклыми линзами в ацетиленовой горелке бился трепетный язычок.

Дверь будки была заперта задвижкой, прихваченной болтом и гайкой. Иван налег на задвижку — она не поддалась. Он стал дергать ее, крутить, срывая кожу с пальцев, но задвижка была словно впаяна, влита в дверь. Влажный, насыщенный солью воздух быстро творил здесь свое разрушительное дело, густой слой ржавчины как бы прирастил гайку к болту — тут нужен был гаечный ключ, а не ослабевшие пальцы.

«Ну откройся же, откройся, — просил он. — Ах, ты…»

Дверь не поддавалась.

Соболев в ожесточении принялся бить рукояткой пистолета по задвижке — вид такого близкого и недоступного огня бесил его. Он быстро устал, закружилась голова, дыхание стало хриплым и судорожным, холодная и мокрая одежда жгла тело.

Чуть посветлело, мутный заполярный рассвет, лишенный красок, безжизненно холодный, сочился из низких туч. С площадки, на которой стоял маяк, стало видно, как с одной стороны скала полого уходила вниз, а с другой обрывалась прямо в море — именно к этому обрыву его и прибило ночью. Начался отлив, и из воды выглянула литораль — усыпанная камнями коса, которую нельзя было заметить во время полной воды.

Над камнями, выискивая что-то в воде и осатанело крича, носились чайки. Он видел, как несколько птиц оторвались от камней и, медленно взмахивая крыльями и набирая высоту, полетели вдаль, туда, где свинцовое море утыкалось в белесую мглу. И позавидовал чайкам: они летели к берегу, они не знали ни расстояний, ни голода, ни жажды.

Теперь бы глоток воды! Может быть, где-нибудь в расщелинах скалы хранятся крохотные озерца, оставленные дождем?

Он приподнялся, чтобы сползти вниз по пологому склону, поискать воду, но раздумал. Нет, огонь был сейчас важнее, чем вода, — не жажда медленно убивала его, а холод. Ветер приутих, но теплее от этого не стало — одежда была перенасыщена влагой. И при каждом движении ледяные струйки текли по коже. Лежа он облизал сухим, опухшим языком холодную влажную скалу, мягкий, пахнущий гнилью лишайник, росший меж камней.