Обратный адрес

Сунул огурцы в обвислый карман телогрейки и тихо тронулся от магазина, не зная ещё, куда держать путь. А ноги сами понесли вдруг к речке. Вновь потянуло его к тому броду, который нет-нет, да и вспыхивал в памяти — без особой радости и без большой грусти, просто как давний жизненный маячок.

12

Брод и кладка, через которую Федор переходил две недели назад, были на проезжем месте, поэтому он забрал чуть в сторону, к старому, теперь уж вовсе развалившемуся и размытому мельничному заплоту. Замшелые бревна с набившимся в трещины илом косо свисали с обрыва, и концы их не доставали до воды.

Когда-то речка вертела жернова не одной, а нескольких мельничушек, перемалывала, обивала весь станичный урожай и давила подсолнечное масло, теперь бежала за ненадобностью вхолостую. Но почему-то не радовалась раздолью, а пересыхала только, и целое лето ждала больших дождей. Но и дожди, перепадавшие изредка, не наполняли её, а только бесили, речка вставала на дыбы, размывала берега и то и дело меняла русло.

Под заплотом лежала глубокая тень. Федор кинул ватник на большой камень и уселся тут, в холодке, над тихим, выбитым в полую воду омутком. Ивняковый куст, растерявший по ветру жёлтые барашки, выпускал уже листву и хорошо скрывал место от посторонних глаз.

Он разложил на камешках солёные огурцы, пачку «Ракеты» с обмятыми краями и сорвал зубами мягкую, оловянную крышечку с горла. Стакана не прихватил — жалко, но выпить и в самом деле крайне нужно. Причина есть, и не одна! Иначе тоска вовсе в гроб уложит. Выпить за собственное здоровье, но без чоканья — вроде как за упокой.

А огурец-то! Ширпотреб! Вялый, как из помойной ямы, и до того пересоленный, будто его не для людей делали, а для овец, рвущихся к солончакам.

Не беда. Сейчас по второму заходу пропустим, и все разом облегчится. Первая колом, вторая — соколом, как говорил сердечный дружок Славка Востряков. Не пишет что-то, морда! Хотя он ведь тоже собирался со дня на день махнуть с Севера… Где он теперь, куда мотнулся? На алмазы или, может, в какой Кара-Дыра-Тюрбень, где кишмиш-курага произрастает прямо у проезжих дорог?

Славка, любимый дружок, вообще-то сволочь. Ему в рот палец тоже не клади. А кто такой Федор Чегодаев, материн сын? Федор Чегодаев совсем другое… Федор, если в корень глянуть, исследователь безбрежных просторов, ищущая натура. Он на дармовое никогда не клевал от полноты сердца, его на это дело просто заносило иной раз в этой вокзальной жизни. А удержать некому было, потому — безотцовщина. Оттого и десятник Уклеев в крёстных оказался.

К делу и не к делу у него эта поговорочка: что раку ногу оторвать! Самому уж обе лапы обломали, а все хорохорится, паразит. Смешные есть люди!

За мать-покойницу он ещё не выпил… Хор-рошая женщина была, работница дай бог каждому! А не дождалась. И написать не могла, потому что он ей адреса устойчивого сообщить не мог. Катался по земле, как колобок: я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, по амбарам метен, по сусекам скребен и так далее…

Федор дожевал огурец, бесцельно глядя на воду, в тёмный омуток. Вода в этом глубоком месте ходила явно по кругу — какие-то щепки и золотистые барашки с кустов то подплывали к берегу, то уходили на ту сторону, к чёрной разлапистой коряге.

Кружит вода у старых разрушенных мельниц, кружит, как заведённая. Хорошо, что не такое уж глубокое место, а то ведь попади — сразу засосёт…

Круглый аквариум, черти б его взяли! Всего и пространства — не больше пол-литра. Но — никаких тебе ограничительных граней, бесформие. А ты сам вроде золотой рыбки на забаву какой-нибудь образованной дуре с машиносчётной станции! Ей ведь всё равно, что подсчитывать! Там какая-то перфорация, никакой вещественности, одни дырки. Дырки от бублика!

Слышь, Фаина! Запрограммируй ты мне, пожалуйста, Нюшку с Федькой! Рассуди, дорогая, как тут быть? Только не ровняй их, как мёртвые человеко-единицы. Разные это для меня величины! За Нюшку положи нуль, раз она отпихивается, а за Федьку сопливого — десять в десятой степени! Смыслишь? Вот как это на сердце у меня программируется с прошлой недели! И вот теперь ты начнёшь, как водится, перемножать одно на другое согласно твоей интегральной практике, и получится у тебя голый нуль в итоге. И, значит, машина твоя брешет хуже Гигимона! Потому что при таком итоге я бы не мучился и не сидел тут, как бирюк! Не прятался бы с выпивкой от кумы Дуськи, ей и так уж противно на меня смотреть!

Кума Дуська-то, она тоже вроде твоей машины может проперфорировать факты: на водку у него деньги есть, а на харчи ей почему-то не выделяет. Значит, в итоге: Федор Чегодаев — последняя сволочь. А ведь не так все, милая ты моя, не так!

Да. Перемножаешь, значит, Федькино число на Нюшкин нуль, и получается на практике Федькина круглая величина, вопреки всем вашим правилам! Непоправимый ко… ко-э-ффициент, вот оно как. И несмотря на это, собираешься ты опять улетать — куда, неизвестно, хотя душа у тебя разрывается на части. Да ведь не беда ехать, беда себя потерять, родство кровное. Живой человек-то бегает по земле, и две макушки у него от рождения. Вот, брат. В комнатном аквариуме — целый океан! Вот как задумано…

— Бр-р-родяга я-а-а! — затянул Федор знакомую песню Раджа Капура и вдруг разом смолк. На кладке остановился человек с двумя чемоданами, любопытно посмотрел в эту сторону. Тоже, значит, к развилке продвигается какой-то станичник в городском костюмчике ловить попутную машину, Тогда, конечно, в обиду может принять: чего, мол, орёшь в спину? А Федору наплевать, он не имел в виду…

С чего оно все это пошло?

Раньше, мать говорила, станичники уходили черев брод лишь в пору лихолетья, когда угрожала России беда. Неприятель какой наваливался, и была нужда в крепких лобастых кубанцах. Ну, шли они, конечно! И не то что шли, а на конном горячем галопе перемахивали вброд — только брызги жемчугами разлетались! Мчали под присягой куда нужно, не щадя головы стояли там, на дальних берегах, верой и правдой. Папахи надвинут поплотнее, привстанут в стременах… «Со-о-отня, слуш-шай мою команду! Пики к бою, шашки вон! Р-ру-би!…» Потом, кто жив остался — сразу домой. Домой — и никуда больше! Никаких пряников заграничных, никаких велосипедов, если за них душой надо расплачиваться. Только бы скорее в сладкую домашнюю каторгу: землю корчевать и распахивать, пшеницу-гарновку сеять, степную траву косить всей станицей, жеребцов ярых выезживать на отводе…

Трудная жизнь была, все говорят. Рубахи за лето на плечах расползались от пота… Однако скучная или не скучная жизнь была — вот вопрос. На какой машине это исчислишь?

Идёт человек с двумя чемоданами. До свиданья, города и хаты, нас дорога дальняя зовёт! Дорожка длинная, земля целинная… А на той пыльной дорожке гайка ржавая валяется, и на ней буквы, как проба золотая: «Твоё личное счастье». Валяется она где-то, в неизведанных краях, где телушка в полушку, да рупь перевоз. Попробуй-ка разыщи!

Кто это насчёт гайки так завернул? Старичок-боровичок?

Умный, видать, старик, толковый, только кусается больно. Вы, говорит, хотите чужой кошелёк на дороге найти, а его там никто не терял. Нету таких дураков, чтобы терять, а всякий ищет. Ищет каждый!

Как он ещё сказал? Мироощущение? Вон как загнул! На голодный желудок и не выговоришь сразу. Поэзия, говорит, она везде, поэтому её и найти трудно. Путано как-то. Везде — и нигде, если человек слепой либо башку ему забили. То-то и хочется взять её руками, как ржавую гайку!

Неизвестно, куда бы ещё повернули мысли Федора, но тут посыпалась земля с крутого откоса, он оглянулся и увидел в сумерках Уклеева.

— Ты гляди! — закричал бывший десятник. — Я его по свету ищу, а он, оказывается, вон где!

Уклеев согнулся и с любопытством оглядывал Федора, не находя видимой причины для такого одинокого времяпрепровождения.

— Ты чего тут? Не пойму, то ли речкой пришёл подышать, то ли сеть раскинул на сухом берегу? Гляди, скоро совсем стемнеет…

Он кое-как съехал с обрывчика и тогда только заметил в ногах Федора початую бутылку. Примолк сразу, в морщинах лица обозначились разные сложные чувства.