Обратный билет

Отвернись, я оденусь! — неожиданно строго сказала Жужа, все еще с заплаканными глазами, и, прикрыв левой рукой грудь, потянулась за одеждой. Он с готовностью отвернулся; но ситуация была настолько абсурдной, что он не мог спрятать усмешку. Жужа, видимо, заметила ее — и, надевая шляпу, раздраженно произнесла: смешного тут, между прочим, не так уж много. Он опять извинился, уже в который раз за последние несколько минут, и предложил отвезти ее домой. В этом нет никакой необходимости, прозвучал сердитый ответ; на сей раз обойдемся без политесу, добавила она, направляясь к двери. Оба догадывались, что это — последняя попытка быть вместе.

8

Выпроводив обиженную гостью и закрыв за ней дверь, он постоял в некоторой растерянности. Прощаясь, они даже не посмотрели друг на друга. Слов, которые смягчили бы ситуацию, утешили, найти все равно было невозможно. Несколько минут он нервно ходил по квартире, поставил какую-то старую, по меньшей мере двадцатилетнюю, пластинку Боба Марли, но скоро выключил ее и стал искать в телевизоре какой-нибудь фильм. Сидел, тупо глядя на экран, и ел мороженое, найденное в морозильной камере. Холодильник стоял почти пустой: дома он ел редко, но несколько коробок с мороженым всегда держал про запас.

Было уже одиннадцать, когда он достаточно успокоился, чтобы сесть за компьютер. Он собирался написать Андрашу, ответить на письмо, полученное сегодня утром. Долго сидел перед монитором, но ни одной разумной фразы, которая могла бы развеять недоумение сына, в голову не приходило.

Он чувствовал, что никогда еще у них с сыном не возникало потребности в таких доверительных отношениях, как на сей раз; за годы своего отсутствия Андраш если и писал более или менее подробные письма, то матери и по обычной почте. Тамаш понимал, что сейчас сын затронул нечто такое, относительно чего у него были догадки (а может, имея в виду участие дяди, и не только догадки); нечто такое, что он может обсуждать это только с ним, отцом, а он, отец, просто обязан на это ответить. И все же он понятия не имел, как ему выполнить эту обязанность.

Подперев ладонью лицо, он смотрел на пустой экран монитора, где стояли лишь два слова, напечатанные им полчаса назад: Здравствуй, сынок! Это было все. Он с удовольствием бы и отослал это как ответ, но не хотелось выставлять себя на посмешище. Он прекрасно понимал, что Андраш не успокоится, пока не получит ответ на свои вопросы; он всегда, с детских лет требовал объяснять ему все до подробностей; если ему было что-то неясно или казалось, что от него что-то утаивают, он привык докапываться до истины: сердито сдвинув брови, выспрашивал, приводил доводы, спорил, не уставая доказывать, что имеет право на знание. Но, даже хорошо помня это, он, отец, чувствовал себя беспомощным. В конце концов он решил дать еще один шанс молчанию, а если Андраш не успокоится, тогда придется что-то придумать. И он выключил компьютер.

Третий раз за сегодняшний день принял душ, все еще ощущая на теле запах своего одеколона, а также крепкий, неизвестный ему аромат духов Жужи. Он намылился, долго стоял под струей воды, потом, вытершись и надев пижаму, вынул из портфеля номер «Непсабадшаг», который носил с собой с самого утра, лег на кровать в спальне, стены которой были увешаны потертыми коврами ручной работы. В спальне еще стояли большое трюмо, комод, в котором лежало постельное белье, две тумбочки (мать называла их «нахткасли», и его всегда это раздражало) и, тоже оставшаяся от родителей, разросшаяся диффенбахия в огромном, более полуметра диаметром, горшке; однако, когда он говорил что-нибудь, голос звучал в огромной квартире гулко, как в пустом танцевальном зале.

В газете ему бросился в глаза большой, на три колонки, репортаж о студенте, приехавшем в Израиль из Венгрии и ставшем жертвой арабского теракта, совершенного три недели назад в Иерусалиме. Парень, как сообщала газета, учился в ешиве, в Старом городе. Газета печатала и гневное заявление живущего в Пеште дяди бедняги-студента: тот считал, что это семья виновата, не надо было отпускать парня и его брата в Израиль, и пусть родители, которые едут туда на похороны, хоть уцелевшего сына немедленно заберут домой… Тамаша никогда прежде особенно не интересовали ближневосточные события, во всяком случае, не больше, чем другие зарубежные новости; борьбу между Израилем и палестинцами он воспринимал как что-то вроде петушиных боев. Тем не менее репортаж этот он прочитал от первого до последнего слова, а с дядей, который требовал возвращения на родину уцелевшего родственника, согласился в душе. Хотя он сочувствовал погибшему юноше, а тем более его родителям, однако считал, что безответственная молодежь, поселяющаяся в арабских кварталах, сама провоцирует арабов на сопротивление. Фанатизм молодых евреев он осуждал так же, как и фанатизм противоположной стороны. Счастье еще, что Америка — не Израиль, вздохнул он и уронил газету на пол.

Погасив лампу, он долго лежал без сна, ворочаясь на постели. В конце концов, не выдержав, достал из тумбочки коробочку со снотворным, вышел, не зажигая свет, в ванную комнату, налил из крана воды в стакан и запил таблетку.

Лекарства он терпеть не мог в принципе, но перед бессонницей был бессилен. К тому же вспомнил, что обещал утром играть в теннис с голландскими гостями. Надо было выспаться. Спустя какое-то время голова стала туманиться, по телу разлился покой; его уже не тревожили ни Анико с ее неожиданным отъездом, ни неприятный инцидент с Жужей. Мысли кружились вокруг прочитанной перед сном статьи, и он пришел к выводу, что правильно поступил, не ответив на письмо Андраша сразу. Пройдет несколько дней, утихнет в душе сумятица, поднятая вопросами сына, он все основательно продумает и тогда напишет… Ему стало легко; он заснул.

9

Он так и не смог собраться с духом, чтобы написать Андрашу. А тот больше не поднимал эту тему: короткие редкие письма его, как и прежде, посылались скорее по обязанности… Весной от него пришли два письма по почте, написанные от руки: в них он сухо и лаконично рассказывал об университетских буднях.

Как-то в конце апреля позвонила Анико, чтобы поделиться тревогами насчет сына.

После Рождества и Нового года их встречи и телефонные разговоры стали реже. У Анико завязались серьезные отношения с каким-то режиссером, вроде бы довольно известным, хотя Тамаш его не знал; и главное, режиссер был на пять лет моложе, чем он. Он опасался, что, если однажды Анико найдет серьезного постоянного мужчину, его, бывшего мужа, будет мучить ревность; но, видимо, слишком много времени прошло между первыми догадками и подтвержденной уверенностью, так что особого потрясения он не испытал. К тому же он почти не сомневался, что новый ухажер рано или поздно бросит Анико: та, конечно, всем хороша, вот только возраст! Всякий раз, когда бывшая жена жаловалась ему на какие-то проблемы, Тамаш втайне испытывал даже некоторое злорадство: ведь это значит, ее личная жизнь без него не так уж безоблачна, как она пытается изобразить.

Однако, узнав, что начиная с января Андраш и ей не написал ни одного обстоятельного письма, а на тревожные ее расспросы отвечает формально или никак не отвечает, он тоже заволновался. И еще, жаловалась Анико, тон у него стал почему-то холодным, едва ли не официальным. Раньше она получала от сына по два-три письма в неделю.

Она была просто в отчаянии — и охотно делилась этим отчаянием с ним. Она взяла с него слово, что он тоже попробует как-нибудь прояснить ситуацию. Однако на свои настойчивые, хотя и повторяющиеся почти дословно, электронные письма он ответа не получал. По телефону он сына не мог поймать; правда, как-то Андраш сам перезвонил ему: разговаривал он приветливо, но о себе ухитрился не сказать почти ничего.

Оба были совершенно потрясены, когда сын где-то в конце мая сообщил, что домой на летние каникулы не приедет. Может, тут замешана женщина, пытались успокоить они себя и друг друга; ведь Андраш такой стеснительный — не скажет, если что.

У них возникла идея: ведь хотя бы один из них может навестить его в Америке. Сын ответил: после сессии они с несколькими сокурсниками собираются взять напрокат машину и на месяц-полтора поехать на западное побережье, может, и в Мексику заглянут, так что родителям в это время приезжать вряд ли имеет смысл. Им пришлось смириться; несколько утешало лишь то, что сын как-никак посмотрит Америку. Да, он не особенно рвется с ними встретиться, но хорошо, что у него есть друзья, с которыми он прекрасно себя чувствует.

В конце лета, после того как несколько их попыток дозвониться ему оказались безуспешными, произошло еще нечто странное. Анико, к которой тогда уже переехал ее режиссер, однажды, совершенно случайно, заметила, что на письмах, присланных сыном, стоит не бостонский, а нью-йоркский почтовый штемпель. Она испугалась не на шутку: схватила письма, полученные за лето, примчалась к бывшему мужу (она не была у него почти год) и дрожащими пальцами трясла перед ним конверты, на которых ясно читалось: New York, хотя Андраш ни словом не поминал, что у него в Нью-Йорке были какие-то дела. Они тут же сообща написали драматическое по тону письмо, в котором требовали объяснить, что происходит: они места себе не находят от беспокойства, и по телефону не могут ему дозвониться, и вообще не знают, прочтет ли он эти строки и получил ли он их письма, которые они посылали ему на бостонский адрес за минувшие месяцы.