Обратный отсчет

Брачная ночь проходит у молодых целомудренно – Постников слишком слаб от пыток, Даша смущена. Наутро, оба сильно краснея, муж и жена уговариваются жить «по-монашеску чину» до тех пор, пока Даша не родит дитя. Царь посылает подарки, но на послесвадебный пир уже не является – он принимает австрийских послов, и в этот день император Максимилиан и польско-турецкие связи Габсбургов целиком занимают его, начисто вытеснив уже решенный вопрос беглой мнимоумершей инокини Дориды. По этому поводу он отдает только два приказа – игуменью Хотьковской обители казнить, в назидание прочим праздноболтающимся служителям Божиим, а инокиню Руфину, «просту и несмысленну», вернуть в обитель «как есть». Пользуясь отсутствием царя, скоморох, представляющий на пиру Дашиного свекра, подает скомороху, представляющему Дашиного отца, кубок с дырой, но молодая, прежде считавшая подобную выходку неслыханно позорной, теперь только снисходительно усмехается.

Измучившись от перенесенных бед, после свадьбы Даша надолго заболевает, ее муж, князь Василий, тоже часто бывает нездоров. Супруги живут при царском дворе, но как-то на отшибе. Они не слуги, не шуты, не приближенные – просто забытые царем игрушки, сломанные под горячую руку и так же мимоходом, шутя, возвращенные к жизни. Чуть поправившись, Даша почти все время проводит в церкви, молясь за болящего мужа. Князь Василий почти ослеп – веко уцелевшего глаза сильно воспалилось и опухло, его мучает жар и головные боли, и врачи, которых приглашает к нему жена, не обещают верного исцеления, зато, как один, уверены в наступающей слепоте. Муж полностью слепнет к Рождеству, а к масляной неделе поднимается на ноги. Теперь Даша водит его в церковь за руку, как ребенка. Ее беременность оказывается тяжелой, но она терпит, считая свои мучения заслуженным наказанием – ведь грех, хоть невольный, на ней все же есть. Впрочем, рожает она благополучно, под Пасху, и с согласия мужа называет сына Никитою. Рожает она и после несколько раз, но дети – все девочки – не доживают и до года. Отец и мать, лишенные радости излить на них свою любовь, невольно все больше привязываются к нежеланному, но здоровому и крепкому сыну, и все реже говорят о его помещении в монастырь. Наконец, когда Никите исполняется четырнадцать лет, мать решительно заявляет, что присмотрела для сына невесту. Слепой муж, как всегда, не перечит ее решению, и они играют скромную свадьбу, на которой уже нет места ни сальным шуткам, ни дырявым кубкам. Царь Иван к тому времени уже мертв, на троне сидит его сын Федор, руководимый Годуновым, и Александрова слобода, некогда пышная и грозная, под стать своему владыке, впадает в запустение. Многие дворы пустеют, сгоревшие церкви не строятся заново, и Дарья Постникова пользуется этим запустением, чтобы тайно выкопать матушкино завещание – знаменитый сундук, в котором некогда собирали для нее придание. Меха и ткани пришли в негодность от сырости – подвал, где был зарыт сундук, как-то горел и был залит водой, но драгоценности уцелели. Особенно радует княгиню укладка покойного дяди, князя Афанасия Вяземского, наполненная золотыми монетами. Половину их она дарит молодым на обзаведение, другую раздает по монастырям – этими вкладами она пытается выкупить обещанного Богу сына и отвести от него несчастья.

Смутных времен и польского нашествия стареющая чета Постниковых счастливо не застала – княгиня мирно скончалась в своем дому, на своей постели, в последний год правления Годунова, и муж ненадолго пережил ее. Схоронив родителей, князь Никита с женой и детьми покинул заброшенную слободу, удалившись в глухое вотчинное владенье, и с этих пор боярские роды Постниковых и Фуниковых-Курцовых навсегда исчезли со страниц придворных русских хроник. В царствование Романовых о них уже нигде не упоминалось.

Эпилог

Двое мужчин столкнулись на крыльце травматологического отделения, попытавшись одновременно войти в дверь, и поначалу извинились, не узнав друг друга. Дима опомнился первым:

– Вы?!

– Ох, боже мой, как я не… – растерялся Шурик и неожиданно протянул руку: – Рад снова видеть! А мы рано, да? Еще не пускают. Так строго – минута в минуту… Я не рассчитал времени, трудно… Такие пробки на дорогах, из Москвы выехал на рассвете!

Руку Дима пожал, но поддерживать разговор стремления не проявил, зато Шурик, вероятно от волнения, тараторил за двоих.

– Она сама мне позвонила и сказала, что хочет видеть. И время назначила – с четырех до шести. Вам тоже? Что вы обо всем этом думаете?

– Ничего, – честно ответил Дима. Лицо у его собеседника вытянулось.

– Я понимаю, вам нелегко, – заговорил он уже медленнее, осторожно посматривая на Димино неприветливое лицо. – Вы и по телефону тогда мне сообщили все в общих чертах… Подробности я уже от ее мамы узнал. Столько лет не слышал ее голоса… И честно говоря, еще столько бы рад не слышать!

Дима только кивнул. Шурик узнал о трагедии своей бывшей супруги две недели назад, позвонив на квартиру Марфы. Ему посчастливилось нарваться на Диму – тот как раз приехал с коллегой по работе, согласившимся помочь с переездом. Марфа на полдня демонстративно покинула квартиру, ядовито выразив надежду найти все свои вещи на местах. С Димой она не обменялась ни словом, ни взглядом, даже не спросила, как продвигаются раскопки. У нее был замкнутый, напряженный вид человека, ставшего объектом внимания со стороны закона и в любой момент готового отразить внешнюю атаку. Уходя, она говорила по телефону со своим адвокатом. Судя по кратким репликам, дела ее не радовали.

– И что теперь?.. Да кто они такие?!. Я довела их до самой общаги, а не просто показала, куда идти! Они врут! У них вообще, паспорта есть?! Свидетели!..

В голосе Марфы звучали истерические нотки.

– Вы уже видели Люду? – Шурик чувствовал себя все более неловко, тем более что не знал, куда приткнуть объемистый пакет и столь же объемистый букет, составленный из розовых и белых гладиолусов. Диме показалось, что за короткое время, прошедшее со дня их последней встречи, тот отрастил изрядное пивное брюшко, но загадка разрешилась, когда «брюшко» неожиданно тявкнуло – вопросительно и несмело. Шурик засуетился, пристроил пакет на ступеньке, букет – на пакете и, расстегнув «молнию» на куртке, явил миру смешную мордочку крохотного пони с черной гривкой.

– Я не мог оставить собаку в машине, она бы выла! – объяснил он, с нежностью почесывая за ушами свою любимицу. Та зажмурилась и от наслаждения высунула длинный бледно-розовый язык. Дима невольно улыбнулся, а Шурик обрадовался:

– Правда, Пиньчай забавная? Я подумал, что Люде грустно в больнице, пусть посмеется…

Он хотел прибавить что-то еще, но в этот момент послышался лязг отодвигаемого изнутри засова на дверях отделения. Начинался час посещений.

«Час расплаты, – подумал Дима, переступая порог. – Зачем она меня позвала? Зачем… С Шуриком?» Смущало его и то, что он шел с пустыми руками, не имея при себе ничего, кроме подарка, переданного матерью. Она буквально настояла на том, чтобы сын, отправляясь на свидание с Людой, взял упаковку с бельем «Felina», купленным для нее еще месяц назад и так и не переданным до сих пор. «Зачем оно ей в больнице? – отбивался было сын. – И потом, неужели ты думаешь, что это заменит мне оправдания?» Но та настояла на своем, выдвинув неотразимый аргумент в пользу своего подарка. «Ты мужчина, и этого тебе не понять! – решительно сказала она. – Именно сейчас Люде нужно чувствовать себя женщиной, и женщиной красивой! И подарок это – мой, а что касается оправданий… Жизнь умнее нас». Последние слова он не совсем понял, но упаковку, заботливо украшенную матерью подарочным голубым бантом, все-таки взял.

Люда лежала в палате на двух человек, но ее соседка, увидев посетителей, деликатно взяла костыли и удалилась курить в туалет. Мужчины смущенно приблизились к постели.

– Ты еще любишь гладиолусы? – Шурик протянул букет в оглушительно шуршащей обертке.

– Больше всего! Спасибо! – Люда указала на подоконник: – Клади туда, сестра даст вазу.

– И я принес апельсины, и пряники, и карамель… ты еще все это любишь? – уже бодрее заговорил Шурик, окрыленный успехом подарка.

– Люблю, люблю. Положи в тумбочку, – Люда с улыбкой наблюдала за тем, как он суетится, размещая на полочке принесенные дары. Дима тоже достал свой подарок, смущенно протянул… Люда высоко подняла брови, с любопытством рассмотрела упаковку и спрятала под подушку, с явным намерением познакомиться с подарком поближе, как только останется одна. Она не сказала ни одной фразы из тех, которые боялся услышать Дима. Никаких «зачем это?», никаких «мне ничего не нужно от тебя». Люда не сказала вообще ничего, но в ее взгляде Дима прочел то, что его обрадовало больше любых слов – явный, жгучий интерес к жизни.

– Шура, ты не сердишься на меня? – неожиданно спросила она, переведя взгляд на бывшего мужа.

– Что? – выпрямился ошеломленный, раскрасневшийся мужчина. – О чем ты, Люд?

– О своей дурости и… хуже – подлости. – Она сложила на одеяле тонкие обнаженные руки, изукрашенные синяками от внутривенных инъекций и капельниц. – О том, что я вытворила пять лет назад.

– Люда, все забыто, – очень серьезно сказал он и поправил очки. – У меня семья, сын… Я счастлив.

И как бы в подтверждение его слов, за пазухой тявкнула пронесенная контрабандой собачка. Люда вскрикнула и тут же засмеялась:

– Ты и собаки, вечная тема! Покажи! Это щенок? Ой, нет… Это что – маленькая лошадка?!

У нее было такое детское, восторженное выражение лица, что Дима тоже начал улыбаться, на миг забыв обо всем. Собачка была спущена на одеяло, где ее больше всего заинтересовал гипс, скрывавший обе ноги молодой женщины. Балансируя на задних лапках, собачка принялась обнюхивать повязки, а Люда, наблюдая за ней, от души забавлялась.

– Еще болит? – спросил Шурик, снова беря собачку на руки. – Уж ты прости, но Пиньчай может увлечься и описать постель. Что говорят врачи? Нужна помощь? Я бы мог…