Образ врага

— Смотрите, какая прелесть!

И цитировал, прищурившись, несколько удачных строк. Слушали, кивали, улыбались. Но не запоминали — ни строк, ни даже имени.

Москва не любила Цитруса. Москва не хотела Цитруса. Она была злая, надменная, чересчур умная.

Чтобы заработать на жизнь, Цитрус выучился портняжному ремеслу. Он шил брюки и джинсы, мужские и женские. Люди доброжелательные про него говорили: «Поэт Цитрус? Тот, который шьет брюки?» Люди менее доброжелательные хмыкали: «Брючный портной Цитрус? Тот, который пишет стишки?»

Но слава, даже бедненькая, вялая, кухонная, все не давалась. Никак не желали запомнить, кто такой и как зовут. Редко звонили. Еще реже приглашали в гости. И совсем не интересовались стихами. Только джинсами, которые он научился шить ловко, «под фирму».

Поэту мешал неистребимый хохлятский говорок. Не хватало образования для умных кухонных разговоров. Он пытался компенсировать этот досадный изъян мрачностью, легким налетом экстравагантного хамства, еще чем-то, однако без толку. До судороги, до истерики хотелось всюду слышать собственное имя, и чтобы московские девки, телки-метелки, которые не перекисают даже к сорока годам, глядели более пристально в добролюбовские очочки поэта-брючника.

Все переменилось в один миг, ясным апрельским вечером в какой-то случайной чужой квартире. Цитрус встретил Ее. Ирину. Свою главную и единственную любовь. Увидел и пропал. Перестал грезить о множестве податливых восхищенных гетер. Захотел только эту, ее одну, и никого больше, прямо сейчас, сию минуту,

Сошел с ума. Решил, что вот она — единственная, навсегда.

В художественном произведении это было бы сильной натяжкой. В жизни Гарика это тоже было сильной натяжкой. Невозможной. Штаны собственного производства затрещали и лопнули по шву.

Страсть оказалась вполне взаимной. Потом выяснилось, что Ирина вообще-то замужем и вообще-то денег, которые можно заработать на пошиве брюк, ей, неженке, красавице, хватит разве что на булавки. Много чего выяснилось потом. Но в тот волшебный апрельский вечер они вышли из чужой квартиры, тесно прижавшись друг к другу, не простившись с удивленными хозяевами.

Москва была мала и пресна для их великой страсти. А тут еще Иринин недовольный муж, и тягостная брючная безвестность, и неудобная комната в коммуналке. Страсть требовала крутых перемен и шальных необдуманных решений. Тесно прижавшись друг к другу, не простившись со многими все еще удивленными знакомыми, Гарик и Ирина рванули в Америку.

Страна великих возможностей звала, манила пальчиком из-за океана. Но оказалась на поверку страной великого обмана. Америка не любила и не хотела Авангарда Цитруса. Циничному, бездуховному буржуазному миру на фиг не нужен был простой русский поэт. Брючный портной, который умел шить джинсы «под фирму», тем более не был нужен джинсовой Америке. А больше Цитрус ничего не умел.

Нью-Йорк своими цепкими холодными пальцами-небоскребами выскреб из ранимой поэтической души остатки иллюзий. И отнял Ирину. Неженка, красавица тоже больше не любила и не хотела Авангарда Цитруса.

Он работал грузчиком и подметалой. Он жил в грязи. Он умолял ее вернуться, рыдал, ползал перед ней на коленях посреди шумного Бродвея, и жизнерадостные Нью-Йоркцы обходили распятого в пыли поэта с равнодушным «сори!». Ирина тоже перешагнула через него своими стройными ногами, но вместо «сори» сказала по-русски: «Прекрати. Противно». И ушла навсегда, не оглядываясь.

Никто его не жалел и не понимал. Он резал вены в дешевом отеле в Бронксе. Наконец назло им обеим — Ирине и Америке — сошелся с грязным толстым негром в отвратительном порыве гомосексуального абсурда.

Когда абсурда и тоски накопилось столько, что не было сил терпеть, он предпринял последнюю отчаянную попытку то ли вернуть свою единственную любовь, то ли отомстить двум вероломным обманщицам, Ирине и Америке, то ли просто выжить.

Авангард Цитрус стал писать роман о самом себе, об Ирине и об Америке. Он вывернул всех троих наизнанку, вывалил самые интимные анатомические подробности, он сотрясал израненной душой и поруганными гениталиями перед воображаемым читателем с горьким бесстыдством литературного самоубийцы. Он сдирал исподнее с самого себя, с Ирины, с жирного негра Джимми, который тоже его бросил. Ему больше нечего было предъявить миру, кроме потной, жадной совокупляющейся плоти.

Слабенький, зыбкий поэтический талант мальчика из шахтерского городка сгорал без остатка в этом порнопожаре. Авангарду Цитрусу до спазмов было жалко Гарика Руденко. Но эта жалость только добавляла поленьев в ритуальный костер.

Порноистерика отвергнутого всеми русского поэта принесла ему долгожданную славу. Об Авангарде Цитрусе заговорили. Заорали, сначала в узких эмигрантских кругах, потом в более широких кругах американских славистов. Наконец, в России.

Мало кто сумел осилить роман «Альтер эго», словесное море слез, пота и спермы, до конца. Только самые искушенные и терпеливые любители жесткого порно доплывали до пустынного берега, на котором не росло ни деревца, ни даже травинки. Лишь слабая, мертвая, неутешительная сентенция, что все дерьмо, все бабы — суки, страна Америка плохая, поэт Цитрус — хороший.

Но даже те, кто вообще не читал роман, теперь при имени Авангарда Цитруса не вскидывали равнодушно брови: «Кто это?» За Гариком стоял скандал, крепкий, дурно пахнущий, великолепный скандалище, на гребне которого он и заявился домой, в Россию.

Если ты единожды публично снимешь штаны, тебя заметят. О тебе поговорят. Но недолго. Ибо ничего такого интересного у тебя там нет. И хотя порнография, особенно мужская, для неискушенного русского читателя еще оставалась в те годы откровением, Цитрус чувствовал, что на одном только бесстыдстве долго не протянешь, даже в России. Питать капризную скандальную славу надо более добротной пищей.

Поэт-патриот, поэт-пролетарий, хулиган, засранец, не просто вернулся на Родину. Он приехал, чтобы заявить: ребята, Америка — дерьмо. Их хваленая свобода нам с вами на хрен не нужна. Они буржуи, зажравшиеся, наглые, жирные, бездуховные, и вы здесь ничего не понимаете, когда хотите, чтобы у нас стало как у них. Давайте скорее, пока не поздно, покончим со всей этой контрреволюцией, которую вы здесь без меня развели. Нам, ребята, нужен наш родной коммунизм, национал-коммунизм. Фашизм. Мы с вами простые русские пролетарии. У нас, советских, собственная гордость. Сталин наша слава боевая. Гитлер — наша юность и полет. С Цитрусом борясь и побеждая, наш народ за Цитрусом идет.

Все так же мучительно, до истерики, хотелось слышать свое имя отовсюду, видеть свое лицо на телеэкране, на газетных страницах.

Давно не было романтических локонов и добролюбовских круглых очочков. Седоватый бобрик. Выбритые виски. Толстая квадратная оправа очков. Кожанка, уголок тельника. Красный комиссар Цитрус. Коричневый, с автоматом в руках, русский литератор, который почти ничего не пишет, которого почти никто не читает, но все знают, кто такой и как зовут.

Он повзрослел. Он понял, что старая добрая свастика убедительней и надежней любой порнухи. Больше не надо публично снимать штаны, чтобы прославиться. Да и возраст уже не тот.