Образовательная модель свободных искусств и наук. Мировой и российский опыт

Сам Юрий Александрович Левада отношением к знанию интересовался. В обследованиях, осуществленных им вместе с коллегами в 1989 и 1999 гг., опрашиваемым предлагалось продолжить утверждение: «Дети должны…». Один из вариантов гласил: «Стремиться к знаниям». Соответствующий ответ оба раза оказался в лидирующей тройке – наряду с одобрением таких качеств, как уважение к родителям, честность и порядочность (Окольская 2017, 477–478). Между тем с 1990 по 2011 г. Россия четырежды участвовала во Всемирном исследовании ценностей (World Values Survey); в этом исследовании вопрос о стремлении к знаниям (или аналогичный ему) не ставился.

Все это говорится не в упрек социологам – они решают собственные задачи. Приведенные факты используются здесь лишь как симптом угасания общественного интереса к познавательной деятельности.

Такое положение дел неудивительно для общества потребления. Об идеально-типическом представителе этого общества можно сказать то же, что Ортега-и-Гассет в свое время (1930) говорил о человеке массы: ему свойственно считать, что та цивилизация, которую он видит и использует со дня появления на свет, так же естественна, как природа; он не понимает, сколько таланта, усилий и вековой работы стоит за тем или иным научным открытием или техническим устройством. Человеку общества потребления привлекательность познавательной, исследовательской деятельности, в сущности, непонятна – у него нет опыта такой деятельности. Он мог бы уважать научное образование и научную деятельность как средство социального лифта, но в наши дни спорт или шоу-бизнес в этом качестве намного привлекательнее [9] . Человек общества потребления слышал о глобальных проблемах и знает, что и к их возникновению как-то причастны ученые. В его восприятии ученые скорее колдуны, нежели жрецы. Они имеют какое-то отношение к грозным силам: глобальное потепление, ядерная угроза, манипуляция людьми. Он, правда, слышал и то, что только ученые тут могут помочь. И если научное знание способно выступать как полезным, так и вредоносным, то нужно быть начеку: в ряде стран неравнодушные граждане уже разворачивают движение за то, чтобы взять науку под общественный контроль (Makarovs, Achterberg 2018). Общество потребления, судя по всему, просуществует еще долго, и вместе с ним подозрительное отношение к науке окажется долгосрочным трендом.

9

Есть интересные данные, что в экономически менее развитых странах, не достигших уровня общества потребления, обнаруживается большее уважение к науке, чем в постиндустриальных. См.: Inglehart, Baker 2000, 27–28.

Университеты и расходы на них

Университеты глубоко укоренены в системе современной жизни, и как институт они обладают огромным запасом прочности. Тем не менее их существование в обществе, которому непонятно, зачем затрачивать огромные усилия на приобретение знаний, обречено на трудности. В последние годы мы со всех сторон слышим жалобы на состояние дел с университетами – в Европе, Америке и России [10] . Юрген Миттельштрасс, философ, историк науки, университетский преподаватель с огромным опытом, эксперт, консультировавший правительства Германии и Австрии, констатирует утрату университетами теоретического представления о себе – у современных университетов нет философии университета (Mittelstrass 2012). Это заключение находится в полном согласии с нашим общим диагнозом.

10

См., например: Ридингс 2010; Nelson 2010; Nixon 2011; Mittelstrass 2012; Кроу, Дэбарс 2017, 26–35; Кузьминов, Песков 2017; Соколов 2017; Юркевич 2017.

В эпоху отсутствия ясных масштабных целей возрастает роль такого критерия, как краткосрочная финансовая эффективность. Во многих странах отмечается тенденция к превращению университетов в бизнес-компании по продаже образовательных услуг. Наряду с оптимизацией в отношении мелочей это, как правило, ведет к снижению качества образования – например, вследствие все возрастающей нагрузки на преподавательский состав или же в результате расширения практики краткосрочных контрактов, выравнивания оплаты труда вновь нанятых преподавателей с оплатой труда тех, кто давно связал себя с данным университетом: все это ведет к растущей отчужденности там, где как раз требуется дух вовлеченности в общее дело.

В переходную, после Нового времени, эпоху зарплаты университетских преподавателей на Западе остались высокими, однако в наступившем XXI в. их реальный рост много где остановился [11] , и во всяком случае очевидно, что в сравнительном плане уровень материального благополучия университетских преподавателей стал ниже. Сто или 50 лет назад профессор воспринимался в Европе как человек весьма солидного достатка, теперь это далеко не так. Когда в Америке или Англии заходит речь о плюсах и минусах академической карьеры, возможность для способного человека зарабатывать лучше за пределами университета принимается как факт, не подлежащий сомнению.

11

В американских университетах в период с 2002–2003 по 2014–2015 гг. заработки преподавателей с учетом инфляции остались практически теми же в гуманитарных и социальных науках, за счастливым исключением экономики (Curtis, Kisilewsky 2015).

Если до последнего экономического кризиса, вплоть до 2009 г., доли ВВП, затраченные на все сферы образования, росли практически во всех странах Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), то после кризиса рост этот, в общем и целом, не возобновился; более того, наступил легкий спад (Двенадцать решений 2018, 15, рис. 7; ср. OECD 2017, 180). Картина расходов российского бюджета здесь демонстрирует общую тенденцию: в 2009 г. доля ВВП в расходах на образование достигла 4,1 %, а в последнее время она составляет около 3,5 % (против 5 % в Евросоюзе и более 6 % в США (Двенадцать решений 2018, 14–15, рис. 7)). Правда, в большинстве стран ОЭСР произошло перераспределение внутри расходов на образование в целом в пользу расходов на высшее образование (OECD 2017, 180). В результате в 2014 г. страны ОЭСР в среднем потратили 1,6 % своего ВВП на высшее образование, тогда как расходы 2005 г. были меньше – в среднем 1,4 % (OECD 2017, 181) [12] .

12

Стоит отметить, что страны ОСЭР заметно отличаются друг от друга в отношении баланса между государственными и частными инвестициями в образование, включая высшее. Частные инвестиции в высшее образование весьма значительны в таких странах, как Чили, США, Колумбия, Великобритания, Австралия, Канада. В России они значительно ниже, но все же их доля ощутимо выше, чем в северных странах и Австрии (см.: https://data.oecd.org/eduresource/public-spending-on-education.htm#indicator-chart;.

Современное постиндустриальное общество еще очень богато, и в нем немало богатых университетов. Но на что идут средства? На оплату ширящегося управленческого аппарата и на различные спортивные и культурно-бытовые facilities. Где построен новый спортзал, где – центр медитации, где – что-то еще. В здании немецкого университета, который я имел возможность относительно регулярно посещать в течение последних 20 лет, появилось четыре новых кафе, тогда как в электронном каталоге библиотеки, являющейся гордостью этого университета, стали обнаруживаться существенные ошибки. Университетские сайты завлекают будущих студентов не обещанием знаний, а привлекательностью атмосферы, возможностью получить особый жизненный опыт, хорошо провести время.

Университеты готовы затрачивать средства также на инновации, но нужно иметь в виду, что под инновациями понимаются прежде всего меры, направленные на улучшение финансовых показателей. Рядом с “innovation” на университетских сайтах тотчас возникают “entrepreneurship”, “entrepreneurial spirit” и по меньшей мере обещания обеспечить вклад в развитие “technology”. Поиски же новых моделей университета далеко не соответствуют частоте и энергии разговоров о его кризисе. Это неудивительно: в эпоху аномии в умах царит скорее разброд, нежели готовность к целенаправленным преобразованиям. Разумеется, мы были свидетелями Болонского процесса, который в университеты многих стран привнес заметные структурные изменения. Однако эти изменения создавались в значительной мере ради административного удобства, они решали экономические и политические, а не образовательные задачи. Людей, озабоченных современным состоянием университетов, Болонский процесс не успокоил – скорее наоборот.

В Америке, не затронутой Болонским процессом, принципиальных новаций, кажется, немного. При всей остроте споров в американской «академии» здесь слишком большое разнообразие университетов, чтобы сделать проблему преобразований насущной. Разнообразие условий и возможностей, впрочем, породило такой опыт, как модель «нового американского университета» в Аризоне (Кроу, Дэбарс 2017). Логично ожидать, что в Америке и Европе появятся энтузиасты, которые будут пытаться сделать университеты лучше. Однако настоящий кризис еще не наступил, и большинство предпочтет мириться с недостатками, нежели торопить его. Новшества, которые, безусловно, повлияют на университет, начнутся вне его стен. В ближайшем будущем мы, судя по всему, станем свидетелями распространения краткосрочных курсов; их выпускники станут обладателями сертификатов, которые в глазах многих работодателей окажутся ничуть не менее привлекательными, чем университетские дипломы (Кузьминов, Песков 2017, 213). Тогда университетам с высокой платой за обучение придется что-то придумывать.

Упадок ценностей профессионального служения и призвания

Осенью 1917 г. Макс Вебер выступил в Мюнхенском университете с лекцией “Wissenschaft als Beruf” – «Наука как призвание и профессия»: так было переведено на русский язык это заглавие с учетом интерпретации самим Максом Вебером емкого слова Beruf (Вебер 1990, 707–735). Читатель младшего поколения, знакомящийся с наследием классика социологии, не без некоторого удивления, должно быть, заметит, сколь часто в лекции звучит тема служения. Читатель старшего поколения, скорее всего, не обратит на это обстоятельство внимания, ибо выражения вроде «служить людям», «служить прогрессу», «служить науке», «служить Родине» бесчисленное множество раз были слышаны им (или ею) в школьные и, возможно, студенческие годы. Однако специфически советским явлением здесь является разве что гипертрофия соответствующей фразеологии, но не лежащая в ее основе система ценностей. Что произошло с принципом служения? Что возвело его на высоту и почему там его больше нет?

Упоминание Вебера подталкивает мысль в сторону знаменитой «Протестантской этики» с ее особым разделом «Концепция призвания у Лютера». Вебер обращается здесь к постепенному формированию у Лютера учения о том, что выполнение мирских обязанностей служит единственным средством быть угодным Богу, что это диктуется божественной волей и потому все дозволенные профессии равны перед Богом. Такого рода квалификацию мирской профессиональной деятельности Вебер называет «одной из самых важных идей, созданных Реформацией, и в частности Лютером» (Вебер 1990, 98).