Обречённая воля

— Отец Алексей, так ты — Ерёмка? — кинулся к нему, растопырясь руками. — То-то ты по душе нам пришёлся.

— Отойди, Шкворень! Атаман, отойди! — ревел Еремей. Он схватил факел и кинулся к запалу пушки. — Дыба, наводи!

Семён Драный только успел отойти от ствола, как рявкнул выстрел. Ядро перелетело через овраг, через толпу офицеров и попало в лафет полуразвёрнутой пушки. Ещё не распряжённые лошади рванулись с места и понеслись к лесу, где стояли запорожцы Драного, но через полсотни саженей пушка нарвалась на другую упряжку, и оба орудия опрокинулись.

— Еремей, охолонись! Иди к своим! — зыкнул Драный.

Булавинцы то и дело бегали к Донцу за водой или к ручью, что сочился в прохладе опушки, а там, в открытой степи, солнце совсем сморило полки Шидловского. Было видно, как там кидались к бочкам привезённой воды. Вскоре царёвы войска зашевелились, но тревога была напрасной: их отводили к Тору. Было ясно, что в такую жару никто не начнёт рубку — наступало тихое время, когда всё живое пряталось от жгучего солнца, замирало, никли, теряя запах, травы — наступал час глухой степи.

За час до захода солнца и часа за два до темноты Шидловский решительно выкатил артиллерию к самому краю балки и стал бить ядрами и картечью по бугру. Стрелки-пехотинцы — инфантерия, как называл их солдат-булавинец, — полезли через балку, но до рукопашной не дошло, поскольку первые десятки рядом легли под пулями и белели на дне перекрестьем лент на мундирах. Атаки Шидловского продолжались больше часа, и больше часа он посылал в готовую могилу — балку своих солдат. На заходе солнца по балке, откуда-то сбоку, куда уходила её вытянутая теклина, прорвалась конница, но лишь около сотни всадников смогли подняться на бугор. Продержались они четверть часа и были все до одного порублены. В сумерках Шидловский снова бросил конницу по оврагу, стрелков разместил напротив бугра, а солдатские пехотные полки полезли с флангов через лес. Семён Драный пустил запорожцев на правом фланге, и они рассекли пехоту надвое, но те сумели забиться в лес, где запорожцы тотчас завязли и отошли к своим. Через полчаса, уже во тьме, началась рукопашная на левом фланге у леса и на правом у обоза. Артиллерия Шидловского била по бугру, распугивая лошадей у реки. Теперь конница Шидловского накопилась в низине за поворотом и плотной лавиной ринулась на бугор снизу. За ней с криком кинулись солдаты. Всё смешалось. Стрельба почти совсем прекратилась, и началась тяжёлая рубка. Семён Драный сел на коня, повёл своих, но когда его конница выставилась на бугре, по ним снизу начали стрельбу из ружей и из пушек с того края. Ядро попало атаману в бок. Оно вмяло ему руку в рёбра, и Семён Драный повалился с седла… Сын догнал его лошадь, выдернул ногу отца из стремени и хотел было найти в этой страшной сумятице Ременникова, чтобы лекарь помог, но атаман был мёртв.

— Драного убило! Убило-о-о!.. — разнеслось по склону бугра к Донцу.

— Браты! За волю! — взревел Еремей и, пеший, кинулся со своими ратниками в балку, откуда никто не вышел…

На той стороне стоял рёв — то снова вырвались запорожцы и кромсали там остатки резервной пехоты, пушкарей, а в это время за бугром булавинцев — от вершины до Донца — одолевала сила Шидловского. Уже были слышны скрипы телег, ржанье лошадей у самой воды, но постепенно всё затихло. Правда, ещё и ночью то в одном месте, то в другом всплёскивалась страшная слепая рубка, но бой булавинцами был проигран.

19

2 июля 1708 года Шидловский направил небольшой карательный отряд для разоренья Бахмута. Сбылось! На следующий день сам выехал на место действия, но позадержался по двум причинам: отправлял на юг тысячу казаков под командованием Кропотова и Ушакова, а потом писал письмо Долгорукому:

«Высокороженый господин, господине князь Василей Володимеровичь, — писал он, наслаждаясь содержанием. — Оной моей подлуй услуги, которая за повелением вашим над ворами чинилась, о ней же в прежней моей почте к вашей милости вписал, ныне доношу, конклюзию учинил, Багмут выжгли и разорили, и посланные наши возвратились в целости. В том воровском собрании было запорожцов полторы тысячи человек. Есть нам что и не без греха, здавались они нам, еднак в том гаму нам не донесено, восприяли по начинанию своему. Ушакова и Кропотова отправлю от Тору в Таганрог прямым шляхом чрез Багмут, и сам с ними до Багмута пойду или кого пошлю. И ежели там что осталось, не оставлю камень на камни. Повторе доношу вашей милости, извольте не мешкав итти к Маякам. А я буду указу ждать меж Тору и Маяк. Полозов в обоз ко мне пришёл сего июля 3-го числа. Как Ушаков, так и Кропотов зело мне нелехки во отправлении, есть с своими запросами с Гороховатки. Изволь государь просто итти к Маякам.

Брегодир Шидловский».

У крыльца уже стоял лёгкий открытый возок, в нём сидел войсковой священник и дьяк Горчаков. За два с лишним года, проведённых в Воронеже, дьяк настолько проникся заботами и страхами, связанными с восстанием на Дону, что не мог отказать себе в удовольствии видеть разрушенным ненавистный Бахмут — место его позорного бегства, да, признаться, и торопился дьяк покончить с давно порученным ему делом выселения беглых. Тогда, выезжая из Москвы, он считал это делом двух-трёх месяцев, а вот затянулось на годы. За всё это время его лишь раз отпустил Апраксин к семье — весной прошлого года, но как он был удивлён переменами в семье! Дочери нашили платьев с обручами на талии, ходят как неубранные копны сена, устраивают кофепития на белой скатерти, со двора отвезли в подмосковную деревню всех свиней и поговаривали сделать то же с курами и коровами — дочери, видите ли, пачкают иноземные сапожки навозом! Вместо поклонов русских — приклякивают, будто садятся…

Шидловский отправил почту Долгорукому и сел в возок, отринув Горчакова от мыслей. Лошади понесли. Лица обархатились ветром — и ни жары тебе, ни мухи. Благодать! Через три часа уже подъезжали к Бахмуту. Драгунский полк шёл на рысях следом. Было спокойно. Версты за две-три неожиданно услышали пальбу, а когда подъехали ближе, Шидловский со страхом увидел, что его письмо о сожжении Бахмута опередило события. Бахмут не был взят. Казачий городок держался против сотни, посланной накануне.

— Штюрм! Штюрм! — кричал Шидловский на иноземный лад.

Второй полк с ходу начал штурм. У Крымских ворот била пушка. Со стен непрерывно гремели выстрелы из мелкового ружья. Несколько груд трупов лежало по берегу реки, прикрытые попонами. Вчерашние… Штурм Ногайских ворот прошёл вяло. Сорвался, хотя там не было пушки. Тогда Шидловский приказал поджечь стены. Драгуны подскакивали под раскаты с охапками просмолённого, охваченного огнём сена на пиках и бросали эти огненные комья на стены и за стены. Мало огнеметателей отскакивало назад — большинство их замертво свисали с сёдел, и кони оттаскивали драгун в сторону. Но гнал Шидловский новых. Охапки сена огненными клубами летели на стены. Июльская сушь только и ждала этого: стены охватило пламенем. В дыму солдаты подошли к воротам и по-татарски — окованным бревном — разбили их. Человек с десять кинулись к пушке у Крымских ворот. Пушкарь Дыба ловко посылал картечь прямо в гущу драгун. Белая повязка на голове давно сделалась чёрной от дыма, промокла от крови, но он палил, пока его не зарубили прямо с фитилём в руках.

Как только затихла пальба на стенах, в Бахмут въехал Шидловский. Перед воротами ему подали белого коня, и теперь он прогарцевал по городу, охваченному пламенем. Солдаты и драгуны вытаскивали из куреней добришко, рубили оставшихся защитников. Волокли женщин. У куреня Булавина, уже охваченного огнём, рубился низкий казачишка сразу с двумя солдатами. Двое других тащили племянницу Антипа Русинова.

— Держись, Вокунь! — крикнул Шкворень от конюшни.

Окунь сам сумел ткнуть концом сабли в живот солдата, но попал в бляху и тут же получил сильный удар по плечу. Шкворень зарубил второго и, не глядя на завалившегося Окуня, бросился к крыльцу, где Алёна отпихивалась от двух солдат, цепляясь за дверную скобу. За дымом Шкворень подскочил незаметно и от плеча до позвоночника разрубил одного — прямо по плечевому ремню.

— Шквор!.. — простонал Окунь, но не договорил: раздался выстрел Шидловского — и Шкворень ткнулся головой в землю.

Окунь вспомнил про свой пистолет, взятый в ту роковую ночь у кого-то из убитых, вытащил его, прицелился в солдата, дёргавшего Алёну, и наповал свалил его с близкого расстояния. Не успел обрадоваться, не успел крикнуть Алёне, как увидел над собой Шидловского.

— Держи её! — крикнул тот набегавшим солдатам.

— Беги! — тут же крикнул и Окунь, лихорадочно заряжая пистолет, но Шидловский уже поднял над ним коня, занёс саблю.

— Беги, Алёна!

Окунь увидал, как рванулась она в бушующее пламя, бившее из дверей кухни, и пропала в нём. В тот же момент что-то тонкое, как удар прута, цокнуло по голове Окуня, брызнув судорогой по всему телу. Он ещё поднял руку, но она наткнулась на второй удар сабли. Где-то, будто бы далеко-далеко, послышался треск, чудом дошедший до уходящего сознания.

Это рухнула крыша булавинского куреня.

20

Штурмовать Азов пришлось только тремя тысячами повстанцев, зато повели их надёжные люди — отчаянный Хохлач и первый советник и друг Булавина Игнат Некрасов. Хохлач повёл конницу сухим путём, а пешие сели в двадцать больших морских будар и отплыли через залив.