Обретение Энкиду

Наконец я понял. Это был мой голос.

– Я... говорил во сне?
– спросил я Мурзика.

– Да...
– Он опять начал бояться.
– Вы... это... Вас господин Ицхак привел. Велел уложить. А вы совсем мутные были, сонные или что... Может, опоил вас кто?
– предположил Мурзик испуганно.

– Я работал, - сказал я, рассердившись.
– Обрабатывал данные.

– Ох, не знаю...
– закручинился Мурзик совершенно по-бабьи. И головой покрутил.
– В общем, он привел вас и велел уложить жопой кверху.

Для стороннего наблюдателя наш разговор, возможно, выглядел бы совершеннейшей дикостью. Какие-то толки в сообществе рехнувшихся гомосеков.

– Я послушался господина Ицхака, господин, - продолжало присмиревшее говорящее орудие.
– Я уложил вас на диван жопой кверху и накрыл одеялом. И вы заснули. Сперва вы спокойно стали, потом заворочались. Я подумал, что надо бы девку из храма вызвать, как господин Ицхак велел. И тут вы вроде как заговорили. Я услыхал, как вы с дивана что-то говорите, и говорю: "А?" А вы что-то непонятное сказали. Я опять говорю: "А?" А вы... Тут я подумал: ведь не понимаю ничего, а вдруг распоряжение какое важное... Ну и ткнул в эту штуку, в магнитофон ваш, чтобы записать, а потом, чтобы вы послушали и растолковали, о чем приказ был. Чтобы не ослушаться по непониманию...

– Что, Мурзик, - сказал я злорадно, - очень назад на биржу не хочешь?

– Так...
– Тут Мурзик заморгал, зашевелил широкими бровями.
– Так мне с биржи один путь - на какие-нибудь копи, либо галеры, а кому туда охота...

– Никому не охота, - согласился я.
– Дай-ка я еще раз прослушаю.

Он перемотал пленку и снова включил. Отрешившись от того, что голос такой противный, я вник. И ничего не понял. Язык, на котором я что-то с жаром толмил и даже как будто сердился, был совершенно мне незнаком.

Тут уже и я растерялся.

– Мурзик, а что это было?

Он затряс головой. Он не знал. Самое глупое, что я тоже не знал.

– Может, это вы по-семитски?
– предположил Мурзик.
– Надо бы дать господину Ицхаку послушать.

– Господин Ицхак такой же семит, как я - плоскорожий ордынец. Одна только спесь, - проворчал я.
– У них в семье семитский язык уж три поколения как забыли...

Я стал думать. Это не семитский язык. И не ашшурский. И не мицраимский. Это вообще не язык. То есть... то есть, ни слова знакомого. Даже не ухватить, где там глагол, а где какая-нибудь восклицательная частица...

Я велел подать мне телефон и набрал номер Ицхака, бессердечно оторвав того от ужина.

– Очнулся, академик?
– невежливо сказал Ицхак. И сразу озаботился: Ну, как наша дорогая? Не помял?

– Слушай, Ицхак, - сказал я.
– Тут такое дело... Приезжай немедленно.

И положил трубку.

Я здорово его напугал. Он примчался на рикше. Клепсидра пятидесятиминутка еще свое не отбулькала, а Ицхак уже вываливался из неуклюжей тележки, сплетенной из упругого ивового прута. Рикша, весь потный, заломил полуторную цену. Я слышал, как они с Ицхаком шумно торгуются у меня под окнами.

Наконец Мурзик открыл Ицхаку дверь. Мой шеф-одноклассник ввалился, отирая пот со лба - будто он вез на себе рикшу, а не наоборот - и устремил на нас с Мурзиком дикий взор светлых глаз.

– Ну?!
– закричал он с порога.
– Что случилось?!.

– Проходи, - молвил я, наслаждаясь.
– Садись. Мурзик, приготовь нам зеленого чаю.

Мурзик с каким-то вихляющим холуйским поклоном увильнул на кухню. Загремел оттуда чайником.

Ицхак сказал мне, свирепея:

– Ты!.. Бесплатное приложение к заднице!.. Учти, мои предки были кочевниками и приносили кровавые жертвы!..

– Мои до сих пор приносят, - попытался я защитить вавилонскую честь, но по ухмылке Ицхака понял, что опять сморозил невпопад.

Он уже почти успокоился. Развалился на моем диване, как у себя дома, раскинул руки.

– Что случилось-то?
– осведомился он.
– Чего названиваешь на ночь глядя?

– Сейчас узнаешь.
– Я хлопнул в ладоши и гаркнул: - Мурзик!

Мурзик, дребезжа чашками и сахарницей, вкатил столик на колесиках.

Мы с Ицхаком взяли по чашке. Медленно, значительно отхлебнули. Я встретился глазами с выжидающим Мурзиком и кивнул ему. Мурзик торжественно подал магнитофон.

– Жми, - распорядился я.

Толстый мурзиков палец вдавил холеную черную кнопку. Стереосистема выдала: "агх... ирр-кка! Энк л'хма!" - и так далее, все в таком же духе, с жаром, выразительно, с визгливым, каким-то дергающимся интонационным рисунком.

Поначалу Ицхак слушал с интересом. Сделал голову набок, как удивленная собака. Даже про чай забыл. А магнитофон все изрыгал и изрыгал малопонятные звуки. Ицхак соскучился. Отпил чаю, взял сахар, принялся шумно сосать.

Потом вдруг его осенило. Я понял это потому, что изменилось выражение его лица. На место фальшивой сосредоточенности пришла осмысленность.

– Это что... это твой голос, что ли?
– спросил он меня.

– А! Наконец дошло, - сказал я, очень довольный.
– Для начальника ты неплохо соображаешь. Анька бы сразу догадалась.

Он отмахнулся.

– Лучше скажи, на каком это языке ты так разоряешься.

– Это я у тебя хотел спросить.

Повисло молчание. Я смотрел на Ицхака, а Ицхак смотрел на меня. Потом он аккуратно поставил свою чашку на столик и голосом полевого командира отрывисто велел моему рабу:

– Мурзик! Выйди!

Мурзик послушно слинял на кухню.

Ицхак повернулся в мою сторону. Пошевелил губами и носом. Мне показалось, что сейчас он начнет жевать свой нос.

Но Ицхак только проговорил - очень тихо:

– Баян... Ты хоть понимаешь, что произошло?

– Нет, - честно сказал я.
– Я поэтому тебе и позвонил. Мурзик в штаны едва не наложил от страха, а я растерялся. Ты ведь у нас в классе был самый умный...

– Умный, да...
– как-то стариковски уронил Ицхак. И замолчал надолго.

Мне надоело ждать, пока его семитские мозги разродятся какой-нибудь приемлемой гипотезой. И снова включил магнитофон. Ицхак послушал-послушал.

– Это не древнесемитский?
– спросил я.

– Нет, - уверенно сказал Ицхак.

– Откуда ты знаешь?

На этот раз он не стал рассказывать о своих предках-скотоводах. Просто пожал плечами. И я сразу поверил ему.

– И не древнемицраимский?

– Нет. Я тебе как лингвист говорю. Разве ты сам не слышишь?

А что там было слышать? "Аргх... Крр-а! А! А-гха-гх'л!"