Обретение Родины

Когда пришло время прощаться с майором Балинтом, Дюла Пастор был сильно растроган.

— Может быть, — пошутил майор, — из тебя получится второй Матэ Залка.

Пастор ничего не ответил.

— Ну, всего хорошего! — протянул ему руку Балинт.

— Так мне жалко, товарищ майор, что нам приходится с вами расставаться, мы никогда больше не встретимся…

— Откуда ты это взял? Встретимся наверняка, если только ты действительно станешь таким, каким я надеюсь тебя видеть!

— Где же? И когда? — спросил Пастор.

Привязанность этого гонведа глубоко тронула Балинта.

Ему и в голову не пришло посмеяться над наивностью его вопроса. Но ответил он, пожалуй, вопреки даже собственному желанию с некоторой долей иронии:

— Когда встретимся, точно не знаю. А вот где — скажу. Гм… В Мукачеве, в гостинице «Звезда».

Пастор поглядел на него с изумлением.

— Да-да, в Мукачеве, — повторил Балинт. — В гостинице «Звезда».

И вот наконец семьдесят тысяч венгерских военнопленных двинулись на восток. За их спиной лежала Венгрия, впереди была Волга. Колонны гонведов утаптывали смерзшийся на дорогах снег и считали бесчисленные телеграфные столбы, уходившие, казалось, в бесконечность.

Голубовато-белая неоглядная равнина. Серо-голубой, затянутый сплошными облаками небосвод.

Очень длинен был этот путь. Очень долог. Расстояние между деревнями большое даже для тех, кто едет на машине. Можно себе представить, каким огромным казалось оно тем, кто прошел по этому снежному крошеву на своих двоих, кто измерил эти версты больными ногами. Из машины человек видит лишь высокие сугробы, избушки, занесенные снегом до крыш. А пеший больше смотрит на людей, чем на их жилища. Старики, женщины, дети… Они трудятся утром, днем, вечером, зачастую и ночью. Идет война. Но и работая, они умеют смеяться и петь. Хотя идет война.

Гонведы медленно двигались вдоль шоссе — города встречались редко, да и то не крупные, скорее городишки. Но до чего же они были удивительны! Территории огромных заводов, расположенных на их окраинах, вполне могли вместить добрую половину любого из таких городишек.

А в центре, рядом со старыми облезлыми домишками, там и сям возвышались новые здания.

— Которое же здесь настоящее? — спросил Ковача озадаченный Шебештьен.

— И то и другое, — отвечал Мартон. — Там вот — Россия старая, это — новая, Советский Союз.

Долгий, ах, какой долгий путь!.. Стоят морозы. Яростный ветер щиплет и колет лицо. Глаза жадно впиваются в придорожный пейзаж с надеждой отыскать в нем черты хотя бы какого-нибудь сходства с природой далекой родины И все же это не то… Совсем-совсем иное…

* * *

В этом зимнем походе пленные венгры нередко вспоминали и «мамочку» Анну Вадас, и дебреценского парня Йожку Тота, и совсем еще мальчишку лейтенанта Олднера, и лысого майора Балинта. Они не знали, что все эти советские офицеры уже отправились на передний край, «отдохнуть» от неимоверно тяжелых дней, проведенных в Давыдовке.

— И вот что самое интересное, — размышлял вслух Кишбер. — Все эти четверо такие же венгры, как и мы… То есть… Они такие и в то же время совсем другие… Офицеры, да не офицеры: ни в чем не схожи с теми, что гнали нас сюда, на фронт.

5. За лагерной оградой

Однажды Мартон Ковач выменял себе за две горсти табаку немецкую брошюрку. Она была небольшая и тонкая. Владелец ее, артиллерийский унтер Мюллер, прежде чем совершить обмен, решил проявить любезность. Он сделал Мартону следующее великодушное предложение: если тот согласится прибавить к двум обещанным горстям табаку четыре сигареты или кремень для зажигалки, он сможет получить не только эту худосочную книжицу, а настоящий пухлый том об индейцах, с поджогами, убийствами, сниманьем скальпов, причем в таком изобилии, что и желать больше нечего.

— Вот книга так уж книга! Не оторвешься! — рассыпался в восторженных похвалах немецкий унтер.

Он был весьма изумлен, когда Мартон не воспользовался его великодушием и довольно туманно заявил, что бедняку вполне подходит и первая, «тоненькая книжица». Называлась она «Коммунистический Манифест». И хотя она была невелика, сочинили ее двое: Карл Маркс и Фридрих Энгельс.

По окончании ужина венгерские военнопленные обычно собирались возле огромного мусорного ящика, приделанного к задней стене барака. Они любили проводить здесь время перед сном. Вечерние беседы чаще всего сводились к спорам о том, чего бы лучше сейчас поесть или выпить. А еще гадали и прикидывали, когда появится наконец возможность вернуться на родину.

Дюла Пастор стоял, прислонившись к стене барака, и молча следил за плывущими в небе облаками.

— Бросьте разговоры о голубцах, ребята! — сказал Ковач, присаживаясь на плоскую крышку ящика. — И гуляш тоже можно на сегодня отставить. Верьте слову, оба эти блюда уж вот как хороши, да только ежели они в наличии. А так… Давайте я вам лучше почитаю кое-что интересное… Начинаю.

В каких-нибудь двух шагах от него шел жаркий спор о том, что вкуснее: бобовая похлебка, сваренная из телячьей или свиной ножки, или она же, но приправленная копченой колбасой. А немного поодаль Риток поучал Кишбера, как надо пить вино. Если, мол, ты станешь запивать каждый стакан глотком чистой воды, вино можно тянуть хоть с вечера до утра и никогда притом не захмелеешь.

Восседая на ящике, как на троне, Мартон принялся за чтение. Он произносил две-три фразы немецкого текста, переводил их на венгерский, а потом пояснял своими словами. Эти пояснения были намного пространнее прочитанного.

В первый раз затея Ковача особого успеха не имела. Многие пленные начали недовольно ворчать, но, убедившись, что он не обращает на них никакого внимания и продолжает свое, решили попросту отойти подальше, к лагерной прачечной — тоже довольно подходящий уголок для вечернего кейфа. Согнать же Мартона с места никто не рискнул — рядом с долговязым штрафником, широко расставив ноги и скрестив на груди руки, стоял Дюла Пастор и внимательно прислушивался к тому, что он читал.

Хотя Пастор и защищал Мартона самим своим присутствием, но даже он нашел чтение совершенно излишним.

— Что нам за дело, Марци, как господа сдирали шкуру с бедного люда вчера или тысячу лет назад? — сказал он. — Меня, например, куда больше интересует, что нужно будет предпринять, когда мы вернемся домой, чтобы никто не мог сдирать шкуру с нас, — вот главное!

— Видишь ли, Дюла, в жизни бывает и так: толкуют о шурине, а хотят, чтобы на ус намотал кум, — проговорил Ковач. — Так оно и здесь. Маркс пишет о вчерашнем дне для того, чтобы мы сумели понять свой нынешний да приготовились получше к тому, что должно совершиться завтра и послезавтра.

Шебештьен, который, прислонясь к бревенчатой стене барака, все время слушал Мартона молча, теперь что-то пробормотал и кивнул в знак согласия.

— Да… — смущенно промолвил Пастор.

Но после новой попытки вникнуть в смысл объяснений Мартона он лишь досадливо подумал: «Рабовладельцы… цеховые мастера… Какое мне до них дело?..» И прикрыл рот ладонью, чтобы никто не заметил его зевка. До Пастора никак не доходило, что может быть общего между ним и этими самыми цеховыми мастерами.