Обручение на чертовом мосту

Но тут внезапная догадка лишила ее дара речи. Ведь Матреша говорит о том, что Адольф приказал высечь Курю, Матрешиного сына, того самого мальчишку, который помог ей бежать. Без его лаптей она далеко не ушла бы, это точно. Другое дело, что, как далеко она ни ушла, толку с того получилось мало. Но это уж не Курина вина, это виновато Иренино злое счастье… Неужели Адольф Иваныч все же каким-то образом проведал, что Куря воровал хозяйский мед? Но кто ему сказал? И неужели за такую ерунду положено столь суровое наказание: кожу со спины плетьми содрать? Да ведь тщедушный мальчишка не выдержит столь суровой кары, умрет на козлах!

– Да ведь ты сам знаешь, – заговорила в эту минуту Матреша, – сам ты знаешь, Емеля, что кабы только за медом стало, отделался бы Куря так же легко, как Савелька: парочкой оплеух. Нет, как узнал Адольф, что Куря с этой поганой графиней болтал, дорогу ей указал, да еще и лапти дал, он и озлился, он озверел.

«Графиня – это я, – догадалась Ирена. – Чудные они: верить моим словам не верят, а прозвали графинею… Только почему, интересно знать, я поганая?! Да ладно, пусть называют, как им заблагорассудится, это неважно. Куря, бедный Куря… Откуда же узнал мерзкий Адольф, что он мне помогал? Не иначе Савельке проболтался, а тот его и выдал, когда кражу меда заметили… Как же его спасти? Что делать? Да ничего я не могу, убьет его Адольф, засечет до смерти! Боже мой, сколько бед из-за меня творится, из-за моей дурацкой глупости!»

– Он-то, видишь ли, графиню для себя приглядел, – продолжала между тем Матреша, – а она возьми и сбеги. Я думала, он меня на месте убьет за то, что я ее упустила… кабы не театры эти богомерзкие, небось и убил бы. Может, потом, как отыграем перед барином да гостями, и убьет-таки.

– Да что ж теперь злобствовать, ведь поймал он графиню-то! – в отчаянии всплеснул руками Емеля. – Ну и ладно, казалось бы! Успокойся!

– Потому Адольф еще пуще ярится, – с тоскливым вздохом пояснила Матреша, – потому успокоиться не может, что теперь ему на графиню лапу свою не наложить. Ее барин самолично наказывать будет, а Адольфу сказано было, чтоб и пальцем ее не тронул. И что уж там ей для острастки удумано – одному Господу Богу да нашему новому барину ведомо.

– Но ведь барин не без глаз! – воскликнул Емеля. – Он же сразу увидит, что она не врет, что и впрямь дама благородная! В беду попала по неопытности, ее надо как можно скорей к родным отправить, а не мучить попусту.

– Ишь как она тебя обошла, как приворожила! – так и взвизгнула Матреша. – Из-за нее Игнатий убился, из-за нее Курю пороть будут, да ведь и тебе досталось из-за нее, а ты все заступаешься за эту бродяжку лживую. Никакая она не графиня! Врет она все! Привез вчера Адольф, скинул с седла – ну будто кошка драная. Нашли тоже графиню!

– Ты ее раньше не видела, а я видел, – сказал Емеля. – Видел, когда они с Игнашей в карете ехали. Не врет она, верю… И не обошла она меня вовсе, не приворожила, больно нужна она мне, графиня она или служанка, барышня или крестьянка. Просто я за справедливость. Довольно того, что над нами баре да их управляющие что хотят, то и воротят, лютуют почем зря, будто мы не люди, будто мы не живые, будто сердец у нас нет и боли мы не чувствуем. Если еще и мы будем друг с дружкою собачиться, то и впрямь человечьего облика вскорости лишимся. Графиня – она здесь такая же жертва, как и мы все. Мы ей поможем – глядишь, и она поможет нам.

– Ой, спасибочки, она мне уже так помогла, что дальше некуда! – вызверилась Матреша. – Мы с сыночком казни ждем, а Игнаша, бедный, и вовсе в сырую землю зарыт…

– Тихо! – быстро сказал Емеля. – Молчи, глупая! Второй уже раз об этом говоришь, а разве не помнишь, что немец настрого, под страхом лютой, немедленной смерти, запретил рассказывать о приезде Игнатия и… о том, что случилось здесь? Помнишь, как стращал: коли ляпнет кто о случившемся, того управляющий убьет немедля, своею рукой, или Булыга приложит до смерти. Барин все равно ему поверит, а не нам. С того он Степаниду на выселки и отправил, чтобы она не проболталась о смерти сына. Она, ведьма, ни Бога, ни черта не боится, ей на этого Адольфа плюнуть и растереть, а Булыга перед ней и вовсе дрожкой дрожит… Как пить дать все рассказала бы барину, вот ее и отвезли подальше.

– Помню Адольфов наказ, как не помнить, – угрюмо проговорила Матреша. – Только понять не могу: зачем ему это нужно?

– Бес его разберет, – так же угрюмо отозвался Емеля. – Одно мне ясно: Адольфу во что бы то ни стало нужно, чтобы театры наши именно в назначенный день прошли. Если же узнает новый барин про Игнатия, вряд ли разрешит лицедействовать. Как ни грызлись они с Игнатием с самого детства, как ни подло рождение Игнатия, а все же они отчасти родня. Да его все соседи осудят, коли узнают о театрах, что на могиле свежей игрались.

«Так вот почему меня обвинил во лжи Адольф Иваныч! – сообразила Ирена. – Вот почему уверял, что Игнатий вернулся в Петербург… Думал, гостям стыдно будет ехать на спектакль, когда в Лаврентьеве две смерти подряд приключились. Ну ладно, старый барин два месяца назад преставился, к тому же велел спектакль во что бы то ни стало на ежегодном летнем празднике сыграть. Но этот Берсенев должен быть совершенным чудовищем, чтобы разрешить лицедействовать, когда еще и девять дней после смерти Игнатия не отойдут. Конечно, конечно, он не позволил бы этого. Он обманут, значит… Но ради чего Адольф старается? Какой для него в том спектакле интерес? А какой-то интерес все же есть… Может быть, в том дело, чтобы Санька свою роль отыграла? Может быть, Адольф от этой дурочки вовсе голову потерял? Да нет, едва ли… Не похож он на человека, который из-за смазливой мордашки способен голову потерять!»

– Одного понять не могу: самому Адольфу-то Иванычу какая в этих театрах выгода? Зачем нужно, чтобы именно в этот день они состоялись? Неужто ради Саньки старается? – словно подслушав ее мысли, задумчиво проговорил Емеля.

– Ради Саньки?! – фыркнула Матреша. – Да что ему Санька? Подстилка, только и всего.

– Но ведь она, дура бездарная, всю затею провалит… – сокрушенно вздохнул Емеля.

– Да где ж другую возьмешь на эту роль? Вот я, к примеру, все слова знаю, я б могла Лизу сыграть, да меня Устинья Петровна и близко не подпустит: больно уж, говорит, ты, Матреша, толста, слишком уж в теле, чтобы барышню играть. А у нас на деревне все девки небось в теле, одна Санька тоща, будто и впрямь немка. Адольф-то, видать, неровно дышит к дохлятине, оттого и Саньку к рукам прибрал, и на графиню глаз положил.

«Это я-то дохлятина?! – чуть не вскрикнула Ирена. – Да в нашем классе в Смольном я была чуть ли не толще всех! Уж собиралась уксус пить для интересной бледности и похудания!»

– Тише! – быстро сказал Емеля. – Они возвращаются.

Грохнула, распахнувшись, дверь.

– Или это платье, или представлять не буду! – раздался голос Саньки. – Не буду! Хоть на части режьте меня!

– Нет, это меня на части режьте, Адольф Иваныч, – перебила ее Жюстина Пьеровна, – на куски рубите, пилой пилите, что хотите делайте, а с этой особой я спектакль ставить не буду. Дайте мне повозку, которая отвезет меня на станцию. Я готова заплатить неустойку, я на все готова.

– Угомонитесь, сударыня, – послышался медоточивый голос, в котором Ирена едва узнала лающую, грубую речь Адольфа Иваныча. Впрочем, она сразу вспомнила, как вчера он разливался соловьем перед Макридиной и ее свитой, и поняла, что этот человек горазд лицедействовать почище любого актера, крепостного или свободного. – О вашем отъезде и речи быть не может. Спектакль должен состояться, согласно желанию графа Лаврентьева, точно в назначенный день. Вы сами знаете, что проклятие небес падет на голову того, кто посмеет ослушаться последней воли покойного.