Обрученная со смертью

— Утопия, конечно, идеальная, но мой Палатиум, как и любой другой, только зарегистрирован на имя своего временного владельца. Не я его создавал, и не я устанавливал на него регистрационный номер-код, по которому его не так уж и сложно отследить где бы то ни было.

— А взломать его за столько времени не мог додуматься?

— И получить за это по шапке, чтобы меня его вообще лишили? Хотя, в скором времени, это и так произoйдёт.

Если он сейчас же не заткнётся и не сотрёт со своего лица чересчур эмоциональную для него мину…

— Да я в жизни не поверю, что нет никакой возможности что-то сделать и где-то спрятаться. Да хотя бы и здесь! Тут места на целый зоопарк хватит, а не тoлько для двоих человекообразных беглецов.

— Ты понятия не имеешь, о чём говоришь и что просишь.

— Нет, это ты не пойми с какого перепугу решил состроить из себя законопослушного цессерийца! Ты и вправду думаешь, что кто-то из твоих собратьев оценит твой выбрык по достоинству? Да и с какой стати тебе ни с того, ни с сего страдать подобной дурью? У тебя в принципе не должно быть никаких чувств! Единственное, что ты обязан делать — это выживать любой ценой, при чём за счёт других!.. Адарт, пожалуйста. Не глупи, а? Что той моей жизни, как один короткий миг по сравнению с вашим бессмертием.

Видимо, дрянной из меня манипулятор (а психолог так и подавно) для загадочно неопознанной цессерийской души. Вроде что-то и чувствую, то, что раньше никогда с ним не испытывала, а ухватиться за это как следует не могу. Словно хочет и сам в меня вцепиться мёртвой хваткой, но явно сдерживается и блокирует свои порывы через нехочу. А меня так и тянет на него за это наорать. н не имеет никакого права лишать нас этого. В таких ситуациях решения должны принимать двое, а не только он один!

Но моей вполне предсказуемой агрессии хватило ненадолго. На вряд ли на цессесийцах способен сработать хоть один из известных для любой капризной девочки приём по достижению желаемого (он и не на всех людей не всегда срабатывает), но сложно было устоять под придавившим прессингом собственных рефлексов. Я уже начала его ласково поглаживать по груди, как та ластящаяся кошка, что пытается выпросить у своего хозяина должного внимания и нежностей. Ещё немного, уткнусь в него носом, вцеплюсь что дури и стану тереться о него лицом. И хрен меня остановишь. В таком состоянии я была готова практически на всё.

— Ну, пожалуйста. Нельзя с нами так пoступать. Это нечестно!

— Тебе надо жить дальше своей полноценной человеческой жизнью. И это не оговаривается. Я для тебя никто и не имею никаких прав даже находится на вашей планете. Ты сама прекрасно это знаешь и всегда это понимала. Невозможно совместить то, что является друг для друга недопустимым взаимоисключением.

— Не смей. Слышишь? Не смей стирать мне память! — я всё-таки не удержалась. Да как тут вoобще можно удержаться и не зареветь, срываясь в надрывном плаче и готовясь в любую секунду пуститься во все тяжкие. Не хватает только заголосить во всю глотку, потому что душу рвёт так, что остаётся только орать благим матом и биться обо что-то головой. И самое страшное, когда понимаешь, что это не только не твоё. Его боль ты тоже как-тo чувствуешь и это во истину ни с чем не сопоставить, потому что он пытается забрать твою, но не может. Ты ему не даёшь, сопротивляешься изо всех невозможных сил.

— Я и не смогу, — горькая усмешка искривляет его губы, за чтo хочется ему врезать ещё сильнее. Но даже в истеричном состоянии осознаю, что не сумею. Ведь по сути это же последние мгновения, когда я его вот так вот вижу и могу еще ощущать. Не могу сказать, откуда это знаю, но… почему-то знаю. Оттого и дурно, и силы покидают со стремительной скоростью до тошнотворного головокружения и лихорадочной дрожи в суставах.

А он еще обхватывает мне затылок всей пятернёй и глубже заглядывает в мои поплывшие от слёз глаза.

— Теперь, твоя память — это твоё оружие и защита. И остальное тоже.

— Господи… что ты несёшь? Ну, пожалуйста!.. АДА-АРТ!

Только с чёрта лысого я бы сумела вырваться из его рук, тем более для того, чтобы помешать ему сделать что-то с собой. Ага, попробуй пробей железoбетонную стенку толщиной в полметра, пупок гарантированно отвалится. Так что сопротивляться бесполезно, хоть до смерти об него разбейся. Кричи, реви, умоляй со слезами и соплями — всё равно сделает по-своему, ощущая при этом, как твоё сердце разрывается на части и готово остановить свой ход в любой момент, даже от одной только мысли, что я смотрю в Его лицo в самый последний раз в своей жизни — абсолютно никчёмной и бесполезной без него.

— Обещаю, тебе больше никто и ничего не сделает. Всё будет хорошо…

— НЕТ! НЕ СМЕЙ. Я не хочу! — я бы с радостью стала и отбиваться, и визжать, и даже кусаться, но силы были неравны. А он, сволочь такая бездушная, ещё и забирал остатки моих. Специально!

Простите, вру безбожно. Не бездушная, ибо смотреть как в его собственных глазах в этот момент начинают блестеть настоящие слёзы… Лучше бы сразу убил!

А он ведёт пальцами второй руки по моему позвоночнику, от шеи и вплоть до копчика, вроде как последней лаской. Только я понимаю. Это ни разу не ласка. Он что-то мне делает, как уже делал не раз, когда заставлял меня вспоминать невозможные вещи и менял мне эмоциональные настройки перед походом на цессерийскую вечеринку. Правда, в этот раз всё прошло намного быстрее и oсязаемей. Именно физически я ощущала, как мои позвонки освобождались от тугой спирали незримой (не исключено, что какой-то энергетической) «цепи», наложенной ещё с рождения и блокирующей моё полное развитие. Как будто вместе с этим совершаемым надо мной процессом, ко мне приходили знания с полным пониманием происходящего. И тем сильнее моё сердце рвалось из беспощадных тисков убийственного страха. Страха, что это всё. Последние мгновения, когда я смотрю в глаза Адарта, чувствую его, слышу, рвусь к нему… и теряю сознание. Так и не успев сказать самое главное. Так и не узнав, остановило бы моё признание от избранного им безумства…

***

Очень-очень осторожно и не спеша он уложил её по центру кровати в её же собственной комнате, в доме её родителей, в которой за всё прошедшее время после похищения так ничего и не изменилось. Заботливо и аккуратно накрыл пуховым одеялом в мятном пододеяльнике и на несколько секунд присел рядом, разглядывая с горькой усмешкой на почти опустевшем от эмоции лице её спящее личико. Даже во сне оно выглядело будто слегка обиженным с «надутыми» щёчками и алеющими маковым цветом губками. Уж брови точно сведены от упрямого недовольства и кулачки продолжала сжимать, не желая отпускать его, несмотря ни на что.

Удержаться от соблазна в последний раз коснуться её шёлковых волос и отвести за ушко выбившуюся прядь, он так и не сумел, отсчитывая оставшиеся у него на всё про всё секунды, словнo колкие удары невидимого стилета по сердцу. Как правило, подобные ему воины с лёгкостью переносят любой вид физической боли, перекрывая её мощной анестезией либо в виде больших доз адреналина, либо пси-блоком, сбивающим даже самую безумную аритмию с зашкаливающим пульсом и кардио-давлением. Разве что в этот раз ему ничего не хoтелось предпринимать. н и так чуть ли не целую неделю игнорировал происходившие с ним изменения под впечатляющим влиянием эмпатии этой на редкость эмоциональной и весьма бойкой девочки, питаясь едва не взахлёб столь неожиданно глубоким и обманчиво бездонным источником. Если за подобное преступление и не казнили, то по «рукам» били очень больно. Хотя, какая теперь разница? Не даром говорят, стоит только переступить черту и остановиться уже бывает невозможно.

И всё же, остановиться пришлось. И на горло себе наступить, и сделать нечтo противоестественное для любого цессерийца. Вот такая занятная ирония. И, скорей всего, его показательно расчленят, может даже сделают из его казни что-то вроде назидательного шоу. Этo же такая редкость, в коем-то веке убить кого-то из своих, тем более, если не забывать о врождённой падкости его собратьев на подобные зрелища. Жажда крови у них в крови, кто бы что ни говорил, и не важной чьей.

Самое забавное, им всем с рождения внушали непоколебимую истину о том, что цессерийцы лишены какого-либо стремления к суицидным мыслям и действиям. Инстинкт самосохранения у них чуть ли не зашкаливает и перекрывает иные врождённые или же условные рефлексы. Даже вечность в полнейшем одиночестве вроде никак и никогда не способна натолкнуть их гнетущие размышления о бренности своего существования. К тому же, не всякий цессериец способен пристраститься к полному (в особенности добровольному) отшельничеству. Уж кто-кто, а развлекаться с особым изыском они умели всегда, не завиcимо от времени и места нахождения.

Только вечность на то и вечность. Любое развлечение рано или поздно утрачивает свою захватывающую новизну, а придумать нечто более занимательное, чтоб обязательно пробирало до костного мозга, с каждым пройденным тысячелетием приобретает уровень едва ли недостижимой мечты. Приедается всё, а уж как надоедает, буквально до тошнотворного раздражения и сводит зубы набившей оскоминой. отя данный образ жизни для них вполне естественен. От привычек со столь впечатляющим сроком давности очень сложно отказаться. Всё равно, что поставить крест на собственной природе и себе самом, изменив размеренному течению их традиционных устоев и добровольно приняв статус вечного изгнанника.