Обрученные судьбой

— Где боярыня? — спросила Евдоксия у прислужниц, и те поспешили указать на светелку, мол, там она с Марфутой. — А вы то что тут? Лениться надумали? Забылись совсем?

Перепуганные прислужницы, знавшие, как сурово обходится ключница с лентяями в вотчине, быстро заговорили, перебивая друг друга, что был то приказ боярыни оставить ее наедине с постельницей своей. Ксения же тем временем показала Марфуте на домашний летник, и та помогла боярыне облачиться, чтобы в достойном виде встретить ключницу, выйти к ней в светлицу.

— Что надо тебе, Евдоксия? — Ксения даже не пыталась скрыть неприязнь, что испытывала к этой высокой женщине, делящей с ее мужем постель, фактически заменившей Ксению во всех сторонах жизни в усадьбе. Ключница же только поджала губы, заметив, как стали переглядываться при этом девки, как по-царски прямо Ксения заняла место на стуле, что стоял подле пяльцев, как сурово взглянула на нее из-под темного платка Марфута, скрещивая руки на груди. Ох, и унижение, ей, истинной хозяйке усадьбы, стоять тут перед этой пигалицей большеглазой, глядящей на нее будто королевишна какая на холопку свою!

— Вижу, не сломил твой норов полон ляшский, — с усмешкой проговорила Евдоксия, перебирая кисти пояса узорчатого, что висел у нее на талии. Тихо зазвенели ключи от всех клетей, от всех построек хозяйских, висевшие на кольце на поясе. Глаза Ксении непроизвольно сместились на них, и Евдоксия заметила, как в их глубине мелькнула горечь. Вот так, пострадай напоследок, пострадай, подумала ключница. Но эти страдания твои — ничто перед тем, что я устрою тебе за свое унижение нынешнее.

— Негоже ключнице о норове боярыни глаголить, — отрезала Ксения. — Пошто пришла? Говори и уходи, отдыхать желаю, притомилась за день, да и нездоровится мне.

— Боярин велел тебе передать кое-что, — Ксения с нарастающим в ней изумлением наблюдала, как Евдоксия пояс развязывает и снимает с него кольцо с ключами. — Отныне ты — управительница усадьбы, как и положено по статуту, я же в помощь тебе иду.

Ксения кивнула одной из своих служанок забрать ключи из рук Евдоксии, но не стала передавать их, бросила на ковер к ногам Ксении, гордо подняв голову.

— Могу ли я удалиться, боярыня? — холодно проговорила она, и Ксения поспешила кивнуть ей, отпуская прочь из своих покоев, что та и сделала — резко развернулась, аж убрус взметнулся вверх парусом белым, и вышла из светлицы, хлопнув дверью из сеней.

— Что это он задумал, Ксеня? — тихо прошептала в ухо боярыни Марфута, склонившись к той из-за спинки стула. Ксения промолчала, перебирая пальцами железные ключи, поданные ей одной из прислужниц с пола, гладя кольцо, на котором те висели. Ей было не по себе от нежданного решения Северского спустя несколько лет их брака передать ей права хозяйки своей усадьбы. Горечь и настороженность свели совсем на нет радость, вспыхнувшую в душе, когда впервые ее пальцы коснулись этих ключей.

На радость или на горе ее пришли к ней права управительницы усадьбой, Ксения ответа на этот вопрос не могла разгадать, как ни пыталась.

1. Летом бани топились редко из опасения лесных пожаров

2. Считалось, что во время менструации («поганых дней») женщина может запачкать многое — в т. ч. и свято-духовное.

3. А-ля панталон из холстины. Носились только во время менструации. Известны с середины XVII века, но могли бы быть и в начале века, правда?

Глава 16

На следующее утро Ксения пробудилась задолго до рассвета, даже до того, как открыли глаза ее прислужницы, спавшие при ней в спаленке. Она еще долго не могла уснуть прошлым вечером, так и лежала, пока на уже ставшем темно-синим ночном небе не зажглись яркие звезды. Ксения запретила служанкам притворять окна в своей спальне, чтобы видеть хотя бы кусочек небосвода, чтобы смотреть на эти яркие точки. Она вспоминала, как еще совсем недавно так же наблюдала за их мерцанием, только лежала не на перинах, а на широкой мужской груди, слушала мерный стук сердца. И снова приходили горькие слезы, которые Ксения роняла беззвучно, не делая ни малейшей попытки стереть их с лица, ведь прислужницы спали чутко, приученные просыпаться при каждом шорохе перин.

Вечор Северский долго бражничал в одной из горниц большого дома, до Ксении долго доносился гул хмельной чади, гуляющей вместе с боярином. Она вслушивалась в их крики, в их громкий смех, их здравицы Матвею, что иногда долетали до ее уха, и чувствовала, как сжимается ее сердце от страха. Она, как никто другой знала, что под хмелем в ее муже просыпается чувство собственной власти, своей силы и неуемное желание продемонстрировать их. Очень часто он поднимался в такие вечера к ней в терем, прогонял девок, оставаясь с ней наедине. Он приносил с собой тогда дурака {1}, будто заранее знал, что она не выдержит его насмешек над собой, его упреков в ее несостоятельности, как жены.

— Пустая жена хуже немощного холопа, Ксения, — говорил Матвей слегка заплетающимся языком, крутя дурака в своих руках. — Какая от нее польза мужу? Никакой! Что принесла в мой дом ты, Ксения, кроме своей красы? Ничего. Только свою упертость, свой норов, неподобающий жене. Не зыркай на меня своими глазами из-под бровей, я ведь с тобой по-хорошему, Ксения. Другой бы сек тебя до крови день за днем, а то и вовсе в род вернул. Кому нужна пустая жена?

Но Ксения знала, что вовсе не благородство удерживает Северского от этого шага. Земли, что она принесла в приданое, богатства, что привезла с собой в больших ларях в его вотчину, защиту и поддержку рода Калитиных. Вот, что может утратить Северский, верни он ее обратно в семью.

Она не сразу научилась скрывать свои мысли, что тут же легко читал ее муж по ее лицу — ее иронию, ее усмешку, ее неверие. И тогда он тут же бил ее. Иногда по лицу ладонью, царапая перстнями нежную кожу, иногда (если стоял далече от нее) размахивался дураком и бил по плечам и рукам. Бил, пока она не падала на ковер, не сворачивалась клубком, чтобы хоть как-то укрыться от его ударов. А потом, когда Матвей успокаивал свою ярость, то отбрасывал в сторону плеть, разворачивал Ксению к себе лицом.

— Может, в этот раз ты твое нутро все же примет мое семя! — с этими словами он рвал на ней одежды, легко подавляя ее сопротивление, даже наоборот распаляясь им. Скоро она поняла, что приносит ему некое удовольствие своими криками, своим неприятием того, что он творит с ее телом, и перестала сопротивляться его напору и силе, просто молча лежала, пока он не насытит свою страсть, не удовлетворит свою похоть.

Однажды, правда, не выдержала во время очередной порции упреков Северского, позволила себе возразить ему. В тот вечер он не стал ее насиловать, оставил в покое до утра. Ибо до самого рассвета она пролежала без движения, бездушная и безвольная, вследствие удара об угол ларя, окованного серебром, что стоял в углу спаленки.

Ксения неосторожно позволила себе опровергнуть его слова, а потом, видя, что ошеломила его своей бурной речью, своими возражениями, вдруг вошла в раж, подстегнутая его молчанием, его опустившими плечами. Кричала в голос, хлеща его едкими словами, что шли из глубины души, что скопились в ней за эти несколько месяцев ее брака с Матвеем.

— Я пуста? Пуста? Кто может сказать это достоверно? Никто! Кто знает, чья вина в том, что наш брак так и дал чад? Ты же был уже венчан, Матвей Юрьевич, я ведаю про то. И также не прижил никого в том браке. Быть может, это ты не волен иметь потомства? Ты, а не я! Ты!