Обрученные судьбой

А он гладил ее по голове через черную ткань и едва не плакал сам от страха, что едва не потерял ее сейчас, и оттого, что никак не мог унять ее боль, стереть все ее обиды и горе. Ибо это было самым большим и самым тайным его желанием — чтобы она никогда более не плакала…

Глава 19

За слюдяным оконцем тихо шелестел дождь. Как и в прошлый день, он проливался на землю тяжелыми каплями, шурша на крыше терема. Как и в день до того, и еще за один день. Уже более месяца, весь жнивень {1}, то льет, как из ведра, то просто падает с неба мелкой противной моросью. Совсем изредка стало показываться солнышко из-за серых облаков. Хорошо хоть страду успели завершить — успели-таки холопы убрать с полей зерно, не дали тому промокнуть, не грозит теперь землям боярина Северского голод по весне.

Ксения воткнула иглу в шелк, легко провела ее сквозь полотно и аккуратно вытащила, оставляя на материи ровный стежок. Работа и только работа отвлекала ее ныне от мыслей, что постоянно мучили ее. Стежок за стежком прокладывали руки, нанося на гладкое полотно яркую картинку, и эта механическая работа позволяла не думать, полностью сосредоточившись на рукоделии. Но если днем голову еще можно было обмануть, занять посторонними думами, то по ночам горькие сожаления, боль потери, тоска разлуки наваливались на Ксению со всей мощью. Тогда она соскальзывала с постели и, аккуратно ступая между прислужницами, спавшими на полу, пробиралась к образам, раздвигала занавеси и молилась до самого рассвета, часто кладя поклоны, моля ныне только об одном — о покое исстрадавшейся душе и о помощи в ее недоле, моля о защите.

И чаще обычного Ксения стала ходить в сельскую деревянную церквушку, где не только слушала службу, а просто молча стояла перед ликами, читая про себя молитвы или просто пытаясь отыскать в этой благословенной тишине покоя своей измученной душе. Она знала, что ее поведение уже вызывало толки в вотчине, тихие шепоты по углам, но ей было все равно. Так и проходила мимо, не глядя ни на кого, подняв голову высоко, повязанную черным траурным платом — без тени обычной улыбки, бледная, молчаливая. Не стало более той приветливой и доброй к каждому холопу Ксении, не доносилось более из женского терема смеха и громких разговоров, а лишь горький плач. Казалось, та Ксения, что была ранее, ушла вслед за своей постельницей, своей подругой верной Марфой, казалось, что все-таки сошла в ту бездну у обрыва прежняя Ксения, оставив вместо себя эту бледную тень той, что была. Ушла она вслед за своей любовью, так жестоко отнятой, будто в наказание за ее грехи, вольные и невольные.

Ксения плохо помнила остаток дня, когда схоронили Марфуту, да ведь и времени-то сколько прошло уже. Только то горе помнила, что, казалось, стало таким огромным внутри, что так и норовит разорвать грудь, что никак не хотело уходить вместе со слезами. Муж тогда решил позволить ей выплакаться, а потом, видя, что она не успокаивается, легко подхватил на руки и понес мимо перепуганных девок в усадьбу, укрывая, как мог, от ливня, что хлынул на землю сплошной стеной тяжелых капель. В тереме ее снова опоили маковым настоем, и Ксения соскользнула в столь желанные для нее ныне глубины сна без ночных цветных грез.

Только через несколько дней Ксения нашла в себе силы выйти из терема, уступив настойчивым просьбам своего мужа, переданных через прислужниц. Наконец Северский, устав убеждать ее, пригрозил, что сам придет в женскую половину и вытащит ее в сад, в чем она ни была бы одета, и как бы прибрана ни была. И Ксения подчинилась, заставила себя подняться с постели, позволила девкам привести себя в достойный вид. Да только пошла она на прогулку не в сад, как ожидали от нее, а за ворота усадьбы направилась, к сельскому кладбищу. Она понимала, что нарушает обычаи, что негоже тревожить душу покойницы, пока не минул срок, и та еще не ушла в чертоги небесные. Но ей хотелось хотя бы чуть-чуть почувствовать подле себя Марфуту, быть может, там ей это удастся?

Но к могилам Ксения все же не пошла — остановилась у ограды кладбища, пытаясь отыскать взглядом среди крестов и холмиков гробовых то место, где отныне будет лежать ее Марфа. Она вдруг с удивлением обнаружила, что не одна ныне здесь, что меж могил мелькнула чья-то темная фигура. Сначала Ксения перепугалась до смерти — отпрянула, крестясь, уверенная, что душу чью-то увидала меж крестов, оглянулась на своих девок, стоявших в нескольких десятках шагов от нее. А потом заставила себя взглянуть снова на то место, где видела фигуру, и разглядела Владомира, медленно идущего к ней с кладбища.

— Боярыня, — поклонился он ей в землю, когда подошел к ней ближе. Но в его облике не было почтения, глаза горели каким-то странным огнем, и на миг Ксении показалось, что тот безумен.

— Сотник, — хладно проговорила она, даже не кивнув в ответ на его приветствие. — Обычай нарушаешь? Не боишься за душу Марфы? Ведь не будет ей ныне покоя.

— А сама-то, боярыня, что тут делаешь? Совесть привела?

Ксения вскинула голову, пораженная тем, что услышала в его голосе, обескураженная его непочтительностью.

— Как ты смеешь так говорить со мной, холоп?!

— Каково тебе ныне, боярыня, когда голова покоя душевного не дает? Я знаю, что не дает, — не обращал внимания на ее возмущение Владомир. — Она ведь за сестру старшую тебя почитала, ведь подле тебя с малолетства росла, не было никого у нее, окромя тебя-то и рода твоего. За тобой и в огонь, и в воду бы шагнула. Вот и шагнула! Даже перед смертью о тебе думала, о тебе радела! А это ведь ты во всем виновата. Ты! Ты спуталась с ляшским паном, думала, не разведает что ли никто? Ты! Из-за тебя Марфа ныне в могиле.

— Не отрицаю того, — глухо ответила Ксения, чувствуя, как снова откуда-то снизу поднимается в теле очередная волна рыданий. — Виновна я перед ней, и не вымолить мне ныне прощения за то. Но и не тебе речи вести обвинительные, сотник! Сам же своими руками, а ведь в любви ей клялся!

Она отшатнулась от него, заметив, что промелькнуло в его глазах, перепугалась. Ярость, слепящая ненависть и жажда крови. Ее крови. И Ксения поняла, что ныне ничто не остановит сотника, что тот может сжать ее тонкую шею своими ручищами да переломить ее будто тростинку, без особого труда. Ведь до усадьбы далече, даже со стен худо видно, что тут творится, близ сельских могил.

— Ведаешь ли ты, боярыня, что случилось бы, коли я отказался бы от того, что приказано было? — прорычал Владомир. Ксения видела, как он напряжен в этот момент, как ходят буграми мощные мышцы под тканью рубахи, как стиснуты зубы. — Или коли попытался бы высвободить ее из рук недоли? Ведаешь? Ее бы в руки чадинцев боярских отдали бы, а те на кровь и на бабские слезы охочи. И нет им разницы кто в руках у них — боярыня или девка холопская, пленница какая или жена сотника их чади. Так что уж лучше смерть от рук моих, чем муки и насилие от чадинцев принять, — он замолчал на миг, пытаясь перевести дыхание, отвел глаза от слез Ксении, что побежали по ее лицу, едва он начал свою речь. А потом добавил едва слышно. — Сама она об том попросила. Я ясно понял то, едва об прелюбодействе заговорила. Я бы не вынес, коли в руки чадинцев бы отдали или кто другой… а так я сам… не мучая… Она обо всех нас думала. О тех, кого любила. Я ведь голову бы там сложил. А она не дала, покрыла себя позором, но не дала мне сгинуть тогда. И я поддался этой слабости… живот свой сохранить захотел…

Ксения вспомнила, как смотрели друг на друга супруги в тот злополучный день, и поняла, что сотник истину ей говорит. Она знала Марфу и понимала, что та пойдет на все лишь бы те, кого она любила, здравствовали и далее. Даже ценой души своей.

Владомир не желал более стоять подле нее — той, кого он винил в смерти своей жены. Она виновна и непременно получит то, что заслужила. Уж он-то позаботится об том, как бы ни вопил в его голове голос, что Марфа никогда бы не одобрила его замысел, никогда бы не простила его, коли тот свершится. Но его любы больше нет, отныне ей суждено лежать в сырой земле подле сынка их единственного, а потому он не будет слушать этот голос. Но просьбу жены последнюю все же исполнит, передаст боярыне ее слова. Уже уходя, обернулся потому к Ксении, тихо проговорил, глядя той в спину, на ее опущенные плечи: