Обрученные судьбой

Матвей взял ладонь жены и принялся медленно водить по нежной коже пальцем, избегая поднимать на нее глаз.

— Тебе тогда годков тринадцать было. Такая шустрая, такая глазастая. Глянула на меня мимоходом, выглянув из оконца терема, да душу обожгла. Я в тот же день к тебе посватался, будто под мороком был. Твой отец отказал тогда. А потом еще и еще сватался. И опять отказ получал. И так пять раз. Я его понимаю, не тот я зять для той, кого он растил будто цветочек алый в садочке у себя, далеко не тот. Но не отступал, думал, получить тебя любой ценой. И лютовал от своего бессилия, ой как лютовал! Но получил-таки ведь! Через дурость твою получил, через срам твой. От морока твоего мой морок одарен был. А потом я услышал, как плачешь ты ночью, как имя его шепчешь. И понял, что прогадал я. Есть цветок, и краса его есть, а вот духа цветочного нет в нем, и нет услады оттого. И я возненавидел тебя так же сильно, как и прикипел к тебе. И возненавидел себя за то, что творил с тобой. А потом ты перестала плакать, перестала смотреть на край земли с тоской в глазах. И я думал, что все, конец твоему мороку. А потом ты сбежала от меня. И снова он появился, снова в морок тебя вогнал. Но то все бесовское, Ксеня, от беса морок тот.

Северский вдруг выпрямился, повернулся к ней, прямо-таки впился глазами в ее бледное лицо. А потом снова взял ее ладони в свои руки, повернул их тыльной стороной вверх, посмотрел на место ее былой раны, что недавно затянулась на руке. Почти не осталось шрамов, права была тогда Марфута. Только один маленький след на руке все же был — на безымянном пальце с тыльной стороны шла тонкая полоска, будто обручальное кольцо на палец было надето, с удивлением отмечала Ксения всякий раз, разглядывая руку.

Матвей коснулся губами ладони, на которую когда-то по его приказу положили каленое железо в знак испытания. Сначала легко и нежно, а после с силой прижался, со всей страстью, словно пытаясь своими касаниями стереть из памяти тот момент, неприятный для них обоих, до сих пор отдающийся из того времени, даже спустя столько седмиц.

— Прости меня за все то зло, что я причинил тебе, — прошептал он, целуя ее руку. — Прости! Как я прощаю тебе твою ложь, твое прелюбодейство (ведь оно было, Ксеня, я сердцем чую то!), твое лукавство. Прости мне, что поддался искушению и не остановил Владомира, когда тот уехал месть свою вершить. Но нет моей вины в смерти Заславского, крест тебе готов целовать в том. От хвори он сгинул, ляхи тело его везли, чтобы схоронить на земле отчей.

Что-то дрогнуло внутри Ксении при этих словах. Словно защита ее, та пелена, что окутала душу, подавляя боль сердечную, вдруг падать стала — покров за покров, оголяя рану кровоточащую. А Северский продолжал тем временем, не замечая перемен, что творились в ней.

— Я поклясться готов, что постараюсь стать тем супругом, о котором ты мечтала, будучи в девицах, что буду слушать твои слова и следовать им, коли они разумны и верны. Я прошу тебя забыть о том, что было меж нами ранее, отринуть все то, что случилось, и начать сначала. Будто мы только из-под венцов прошлого дня. Сумеешь забыть, лада моя?

Ксения на миг прикрыла глаза, борясь с волной протеста, что все же всколыхнулась в ее душе. Она понимала, что он говорит от сердца, и не будь в ее жизни тех нескольких седмиц, что перевернули ее жизнь, она бы нынче с радостью вложила свои ладони в руки Матвея, приняла бы его чувства. Но ныне Ксения будто очнулась от дурмана — вновь в душе вспыхнула тоска и боль потери такая острая, что казалось, сердце вырвали из груди.

А ведь Владислав и был ее сердцем, вдруг подумала Ксения, прикусывая губу, чтобы физическая боль хотя бы на миг перекрыла другую боль, душевную, буквально разрывающую нутро на части. А как же дальше ей жить без сердца?

А потом вдруг замерла, потрясенная тем ощущением, что мелькнуло внутри ее тела. Совсем легкое и неуловимое. Ксения вспомнила, как ходила в отрочестве на псарню щенков смотреть, как те забавно тыкались в ее руки носами. Это ощущение, что так быстро возникло и исчезло, было схоже с теми забавными толчками, только шло изнутри. Легкое, едва уловимое…

«Дитя шевельнулось» — всплыл в голове голос Марфы из того далекого прошлого, когда та еще только вышла за Владомира, когда девушки сидели за работой в саду. Тогда едва минули Дожинки, и Марфа…да, ровно четыре месяца, как была из-под венца. «Дитя шевельнулось», и потрясенные глаза ее постельницы…

Дитя шевельнулось, не смогла сдержать улыбку Ксения, чувствуя, как немного уступает душевная боль перед этими необычными эмоциями, что охватили ее ныне при этом легком шевелении внутри ее тела. А Матвей, заметив эту улыбку, которую он так давно не видел на ее устах — полную счастья и какой-то безмятежности, вдруг притянул ее к себе, прижимая к груди.

— Так с самого начала, люба моя? — прошептал он, и Ксения испуганно распахнула глаза, не понимая, о чем он толкует, так внезапно вырванная из благости, что будто облаком окружила ее недавно. А потом поняла, еле раздвинула губы в повторную улыбку, но та уже не светилась счастьем так, как первая.

— С самого начала, господин мой, — прошептала она в ответ, принимая его поцелуй.

Ради него, ради дитя, что снова шевельнулось легко в ее теле, она должна принять все, что приносит ей недоля. Ксения вдруг вспомнила другие губы и другие руки, а потом тихие голоса, что донеслись из того дня, когда она в последний раз целовала их:

«…- Ведь у нас родится сын. Мальчик с твоими дивными глазами цвета неба.

— И твоими волосами цвета… цвета… вороньего крыла…»

И так и будет, Ксения знала, верила в это. И ради этого она выдержит все!

1. Терраса

2. Перила террасы

3. Золотые нитки

4. Имеется в виду голод на Руси в начале XVII века

5. Праздник Успения Богородицы. Имеет такое название, т. к. около праздника Успения наши поселяне оканчивали жнитво хлеба

6. Последний сноп зерновой культуры, сжатый в этом году

7. Розги

8. Постриги и сажание на коня знаменовали переход из младенчества в отроки. Обычно в 4–5 лет.

9. Оспа

Глава 21

С того дня откровения между супругами установились ровные отношения. Нельзя было сказать, что Ксения стала относиться к мужу теплее, да и Матвей и не ждал того сразу же. Но более она не отстранялась от него, едва он касался ненароком, не загораживалась от него невидимой стеной. Не было того, что он хотел видеть в ее глазах, но более не было и той неприязни, что вызывала в нем слепящую волну ненависти к ней. И к нему. Тому, кто отнял у Матвея ее расположение, кто отнял у него возможность получить ее сердце и душу, как страстно он того желал.

Иногда, правда, Северский замечал, как в глазах жены появляется страх и какое-то странное чувство обреченности, но они были столь мимолетны, что он не обращал на них никакого внимания, относя эти эмоции к периоду их прошлой жизни с Ксенией. Матвей пытался, как мог, стереть эти дни из памяти жены, старался все более расположить ее к себе своей заботой и вниманием. И Ксения не могла не замечать этих перемен, что произошли в поведении ее мужа. Но отчего только ныне? Отчего не ранее? Быть может, оттого, что родичи едут, чтобы проведать ее, проверить ее слова, что она когда-то рассказала Михаилу? Чтобы предстать перед их очами дивом дивным — любящим мужем?