Обрученные

Побуждаемый тем, что было первейшей и самой главной его заботой, наш юноша не раз отрывался от щели и собирался было уйти, но каждый раз задерживался, желая понаблюдать ещё немного.

Оторвавшись в конце концов от щели, он пошёл вдоль перегородки, пока небольшая кучка шалашей, раскинутых тут же, не заставила его свернуть. Тогда он направился вдоль шалашей с тем, чтобы потом опять вернуться к перегородке, дойти до самого её конца и выйти на новые места. И вот, когда он смотрел вперёд, выбирая дорогу, неожиданное, мимолётное, мгновенное явление бросилось ему в глаза и потрясло всё его существо. В ста шагах от него прошёл и тут же затерялся среди шалашей какой-то капуцин, который, даже издали и мельком, своей походкой, движениями, всем своим видом напомнил ему падре Кристофоро. Можете себе представить, с каким волнением бросился Ренцо в ту сторону и стал кружить там в поисках промелькнувшего монаха. Долго блуждал он по этому лабиринту, исколесил его вдоль и поперёк, пока к великой своей радости не заметил фигуру того самого монаха. Ренцо увидел его неподалёку, когда тот отошёл от котла и с миской в руке направлялся к одному из шалашей. Затем он увидел, как тот присел на пороге, перекрестил миску, держа её перед собой, и, озираясь по сторонам, словно человек, всегда находящийся настороже, принялся за еду. Это был действительно падре Кристофоро.

Историю его с того момента, как мы потеряли его из виду, и до этой встречи, можно рассказать в двух словах.

Он так и не трогался из Римини, да и не думал трогаться оттуда, пока вспыхнувшая в Милане чума не предоставила ему возможности, которой он всегда так страстно желал, — отдать свою жизнь за ближнего. С большой настойчивостью он стал просить, чтобы его отозвали обратно для помощи и обслуживания зачумлённых. Дядюшка-граф умер, да к тому же теперь были больше нужны санитары, чем тонкие политики, так что его просьба была удовлетворена без всяких затруднений. Он немедленно прибыл в Милан, поступил в лазарет и находился там уже около трёх месяцев.

Но радость Ренцо от того, что он снова нашёл своего доброго падре, не была ни на одно мгновение полной: уже когда он всматривался в него, чтобы убедиться, действительно ли то падре Кристофоро, Ренцо не мог не заметить, как сильно он изменился. Согбенная и утомлённая фигура, исхудалое и бледное лицо. По всему было видно, что силы его истощены, тело немощно и одряхлело, и только непреклонная сила духа помогает ему держаться.

Падре Кристофоро тоже устремил свой взгляд на приближавшегося к нему юношу, который, не решаясь его окликнуть, старался жестами обратить на себя внимание и дать возможность узнать себя.

— О падре Кристофоро, — произнёс он наконец, приблизившись к монаху настолько, что мог говорить с ним, не повышая голоса.

— Ты… и здесь? — сказал монах, поставив на землю миску и поднимаясь с места.

— Ну как вы, падре, как поживаете?

— Лучше многих бедняг, которых ты здесь видишь, — отвечал монах, и голос его звучал хрипло и глухо, изменившись, как и всё остальное. Лишь глаза были прежними, став даже как будто ещё более живыми и сияющими. Словно милосердие, дойдя до предела в этом последнем своём подвиге и радостно сознавая приближение к своему исконному началу, горело в его глазах более пламенным и чистым огнём, чем тот, который понемногу угасал в них под влиянием телесного недуга.

— Но ты-то, — продолжал он, — ты-то как попал сюда? Зачем ты идёшь навстречу чуме?

— Я перенёс её уже, благодарение небу. Я пришёл… искать… Лючию.

— Лючию? Разве она здесь?

— Здесь. Хочу надеяться, что она ещё, с божьей помощью, здесь.

— Она — твоя жена?

— О дорогой падре! Нет, она не жена мне… Вы ничего не знаете о том, что случилось?

— Нет, сын мой. С тех пор как господь разлучил меня с вами, я ничего больше не знаю. Но теперь, когда он посылает мне тебя, скажу по правде, мне очень хочется узнать обо всём. Но… приказ об аресте?

— Так, значит, вы слышали, что они со мной сделали?

— Да ты-то, что же ты такое натворил?

— Ну, так слушайте. Скажи я сейчас, что в тот день в Милане я действовал вполне правильно, я солгал бы; но никаких дурных поступков за мной нет.

— Верю тебе, как верил и раньше.

— Теперь, стало быть, я могу рассказать вам всё.

— Погоди, — сказал монах и, сделав несколько шагов в сторону от шалаша, позвал: — Падре Витторе!

Вскоре показался молодой капуцин, которому он сказал:

— Будьте добры, падре Витторе, присмотрите заодно за этими нашими бедняжками, пока я отлучусь, а если я кому-нибудь понадоблюсь, позовите меня. Особенно вон тот, — как только он начнёт приходить в себя, немедленно дайте мне знать, ради бога.

— Будьте покойны, — отвечал молодой монах. И старик, обернувшись к Ренцо, сказал:

— Войдём сюда. Однако… — прибавил он, останавливаясь, — по-моему, ты изрядно проголодался, тебе надо бы поесть.

— И правда, — сказал Ренцо, — теперь, когда вы мне сказали, я вспомнил, что ведь у меня сегодня ещё и крошки во рту не было.

— Погоди, — сказал монах и, взяв другую миску, отправился с ней к котлу. Вернувшись, он подал её вместе с ложкой Ренцо, усадил его на соломенный тюфяк, служивший постелью, потом подошёл к стоявшему в углу бочонку, нацедил из него стакан вина и поставил его на стол перед гостем. Затем взялся опять за свою миску и сел рядом.

— Ах, падре Кристофоро, — сказал Ренцо, — ваше ли это дело заниматься такими вещами? Но вы всё такой же. Спасибо вам от всей души.

— Не меня благодари, — сказал монах, — это достояние бедных, а сейчас ты ведь тоже бедняк. Теперь поведай про то, чего я не знаю, расскажи мне про нашу страдалицу, да торопись, потому что — времени мало, а дела, как сам видишь, много!

Глотая ложку за ложкой, Ренцо поведал историю Лючии. Как её спрятали в Монцу, в монастырь, как похитили… Рисуя себе все эти страдания и опасности, думая о том, что ведь именно он направил неповинную бедняжку в это место, добрый монах слушал, затаив дыхание, но сразу же свободно вздохнул, услыхав, как она чудесным образом была освобождена, возвращена матери и устроена ею у донны Прасседе.

— Теперь я расскажу про себя, — продолжал Ренцо и коротко рассказал о дне, проведённом в Милане, о своём бегстве, и как он всё время жил вдали от дома, а теперь, когда всё перевернулось кверху дном, рискнул отправиться туда; как не нашёл там Аньезе; как узнал в Милане, что Лючия в лазарете. — И вот я здесь, — закончил он, — хочу разыскать её, узнать, жива ли она и хочет ли ещё пойти за меня… потому что… ведь иногда…

— Но есть ли у тебя, — спросил монах, — какие-нибудь сведения, куда её дели, когда она попала сюда?

— Никаких, дорогой падре, кроме того, что она здесь, если, конечно, она ещё жива, дай-то боже.

— Боже мой, несчастный ты! Но какие же поиски успел произвести ты здесь?

— Да я уж ходил повсюду; но, между прочим, только везде и видел что мужчин. Я, конечно, решил, что женщины должны находиться в особом месте, но никак не мог до него добраться; вот вы мне теперь и разъясните, так ли это.

— А ты разве не знаешь, сын мой, что мужчинам вход туда воспрещён, если только у них нет какого-нибудь особого дела?

— Ну, а что же со мной может случиться, если я проникну туда?

— Всякий устав свят и справедлив, дорогой мой сын, и если многочисленные тяжкие заботы не позволяют соблюдать его со всей строгостью, то разве это основание для того, чтобы честный человек нарушал его?

— Но, падре Кристофоро! — сказал Ренцо. — Лючия должна была стать моей женой, — вы же знаете, как нас разлучили. Двадцать месяцев страдаю я и всё терплю; я добрался сюда, подвергаясь многим опасностям одна хуже другой…. и вот теперь…