Обрыв

В коридоре стукнул гермозатвор.

Алина разулась на ходу, привычно разбросав по углам обувь, прошла на кухню и уселась на свободную табуретку рядом с хмурым Вовой. Вытянула ноги в драных колготках.

— У-у-у, наконец-то. Как же болят, — выдохнула она. — Опять лифт стал?

— Оборвался, — я покачал головой.

— Ого! Зараза, теперь до семнадцатого пешком топать.

Девушка работает на семидесятом, у нее на одну пересадку больше, чем у меня. Немудрено, что наши первые мысли совпали.

— Лин, там были дети. Славик с Катькой.

— Это плохо, — спустя секундное молчание. — Вы пожрать не грели?

Я всмотрелся в ее лицо, бледное и неподвижное. Большие глаза скрывали за голубизной холодную глубину, темнее шахты лифта. Нет, я не ждал дрогнувших губ, тем более не ждал слез. На этажах редко увидишь сострадание.

Но все-таки что-то неправильное в самом вопросе царапнуло нерв. Почему, Алина? Ты ведь младше меня, ты видела меньше боли, меньше смерти, неужели все, что ты можешь спросить — разогрет ли твой сраный паек?

— Ай, ладно, — девушка встала и прошлепала босиком к холодильнику. Достала тюбик биоконцентрата. — Так поем. Когда их, кстати, будут доставать?

— Мы не знаем, назвали дежурные пять дней.

— А как они там пять дней просидят, не сказали? — Алина откупорила тюбик, выдавила немного смеси в рот и вернулась на табуретку.

— Лин… — Дима подбирал слова. — Если лифт сорвался с шестого этажа, а мы знаем, что там еще минимум один подземный… Падая с семи этажей, никто не выживет, Лина.

— Потому вы и дураки, что позвонили, — подал голос Вовчик. — Эту рухлядь все равно никто чинить не будет, за малыми тоже не полезут. О них вообще можно было промолчать, а мамаша продолжала бы получать усиленный паек за отпрысков…

— Ну ты и урод. — Алина оторвалась от тюбика.

Почему мы терпели сожителя нашей соседки, алкаша и дебошира? Вряд ли кто-то сможет ответить внятно. С одной стороны, чем меньше лезешь в дела соседей, тем дольше проживешь. С другой — шансы протянуть на этаже напрямую зависят от всех его жителей.

Ира пахала на двух работах, чтобы обеспечить хахаля, терпела побои, все глаза выплакала в объятиях тети Полины. А потом целовала Вовчика в небритую щеку и щебетала нараспев, какой он хороший. И глаза бы выцарапала, посмей кто донести о дерзком соседе чекистам.

К тому же, когда протез работал исправно, Вовчик порой демонстрировал полезность. Несмотря на пропитые мозги и единственный уцелевший глаз, мужик хорошо разбирался в технике, чинил всякое по мелочи, следил за исправностью гермодверей.

А собранный из говна и палок самогонный аппарат позволял выменивать у спекулянтов весьма полезные штуки для всего этажа. Правда, судя по запаху, дерьмо Вовчик использовал и как сырье для своей выпивки.

— Сама урод! — изящно парировал тельняшка.

— Подождите. То есть вы думаете, они погибли? Но я слышала…

— Что? — мы с братом переглянулись.

— Слышала писк, как плач. Из шахты. Сначала подумала, показалось. Потом решила, что слизь поет или датчики на Самосбор не сработали. Даже принюхиваться начала.

— Уверена?

И прежде, чем девушка успела кивнуть в ответ, мы с Димой бросились к гермодвери.

* * *

— Слышишь что-нибудь?

Из шахты пахло сыростью и железом. Тусклое аварийное освещение выхватывало из тьмы обрывок троса.

Щелк — и заморгали оранжевые лампочки.

Щелк — и темнота вновь залила колодец.

Щелк…

— Ничего я не слышу. — Луч моего фонарика едва доставал до крыши кабины в самом низу. Вроде целая, а не груда обломков. — Может, ей послышалось?

— А если нет, Серег? Если они выжили? Никто не приедет раньше…

Лифтер — профессия уважаемая. И редкая. Никто не знает точно, сколько шахт обслуживает одна бригада: десятки? сотни? И в каждой что-то ломается. Заявка на обрыв будет обрабатываться в штатном режиме. Если дети выжили, есть ли у них столько времени?

— Ау-у! Э-э-эй! Слышите меня? — рвал я горло, но получил лишь эхо в ответ.

Дима смотрел на меня. Старший брат — он ждал моего решения. Знал, всем остальным на этаже плевать. И хотел, чтобы я сказал первым.

Чего хотелось мне? Два часа до отбоя. Десять часов до новой смены. Мои ноги все еще гудят, я голодный, а Лина, скорее всего, сейчас тратит последнюю воду из дневного лимита, и спать придется ложиться немытым.

Щелк — свет.

Щелк — тьма.

— Веревка в кладовой. Должна меня выдержать. Какая у нее длина? — я чиркнул спичкой. Не время экономить на куреве.

— Метров двадцать, может чуть больше. — Глаза Димы и правда загорелись, или огонек моей сигареты отразился в его зрачках?

— Должно хватить. Но для подстраховки лучше лезть с четвертого.

Самосбор двухцикличной давности — самый крупный на моей памяти. Тогда он длился больше двух суток и спустился с шестого этажа на первый. Еще пару дней ликвидаторы зачищали последствия. Но даже они не смогли справиться с тем, что осталось внизу. Лестничную клетку на трех этажах залили пенобетоном, а вот шахту лифта почему-то не стали трогать: лишь перенастроили управление кабиной, ограничив доступ к зоне отчуждения. Если там и оставались выжившие, об их судьбе можно только догадываться.

По возвращении Дима сразу же зарылся в кладовку — мир вещей, нужду в которых никогда невозможно предугадать: завтра или через тридцать циклов. Железные баночки со всевозможными гвоздями, шурупами, винтиками и гаечками соседствуют с разбросанными в случайном порядке молотками, плоскогубцами, отвертками, гаечными ключами всех видов и железяками неизвестного назначения. А еще заляпанные тюбики с клеем, затвердевшие кисточки, лак и морилка… В углу даже стоят две рассохшиеся доски с загнутыми носами: старожилы называли их лыжами, но все позабыли, для чего они нужны.