Обрыв
Шрифт:
Посидев немного с зажмуренными глазами, он вдруг открыл их и обратился к Райскому.
– Вы, верно, привезли хороших сигар из Петербурга: дайте мне одну, – сказал он без церемонии.
Райский подал ему сигарочницу.
– Леонтий! Ты нас и не представил друг другу! – упрекнул его Райский.
– Да чего представлять: вы оба пришли одной дорогой и оба знаете, кто вы! – отвечал тот.
– Как это ты обмолвился умным словом, а еще ученый! – сказал Марк.
– Это тот самый… Марк… что… Я писал тебе: помнишь… – начал было Козлов.
– Постой!
Потом откусил кончик сигары, закурил ее и опять свернулся в комок на креслах.
– Что же вы здесь делаете? – спросил Райский.
– Да то же, я думаю, что и вы…
– Разве вы… любите искусство: артист, может быть?
– А вы… артист?
– Как же! – вмешался Леонтий, – я тебе говорил: живописец, музыкант… Теперь роман пишет: смотри, брат, как раз тебя туда упечет. Что ты: уж далеко? – обратился он к Райскому.
Райский сделал ему знак рукой молчать.
– Да, я артист, – отвечал Марк на вопрос Райского. – Только в другом роде. Я такой артист, что купцы называют «художник». Бабушка ваша, я думаю, вам говорила о моих произведениях!
– Она слышать о вас не может.
– Ну, вот видите! А я у ней пока всего сотню какую-нибудь яблок сорвал через забор!
– Яблоки мои: я вам позволяю, сколько хотите…
– Благодарю: не надо; привык уж все в жизни без позволения делать, так и яблоки буду брать без спросу: слаще так!
– Я очень хотел видеть вас: мне так много со всех сторон наговорили… – сказал Райский.
– Что же вам наговорили?
– Мало хорошего…
– Вероятно, вам сказали, что я разбойник, изверг, ужас здешних мест!
– Почти…
– Что же вас так позывало видеть меня после этих отзывов? Вам надо тоже пристать к общему хору: я у вас книги рвал. Вот он, я думаю, сказывал…
– Да, да: вот он налицо, я рад, что он сам заговорил! – вмешался Леонтий. – Так бы и надо было сначала отрекомендовать тебя…
– Делайте с книгами, что хотите, я позволяю! – сказал Райский.
– Опять! Кто просит вашего позволения? Теперь не стану брать и рвать: можешь, Леонтий, спать покойно.
– А ведь в сущности предобрый! – заметил Леонтий про Марка, – когда прихворнешь, ходит как нянька, за лекарством бегает в аптеку… И чего не знает? Все! Только ничего не делает, да вот покою никому не дает: шалунище непроходимый…
– Полно врать, Козлов! – перебил Марк.
– Впрочем, не все бранят вас, – вмешался Райский, – Ватутин отзывается или по крайней мере старается отзываться хорошо.
– Неужели! Этот сахарный маркиз! Кажется, я ему оставил кое-какие сувениры: ночью будил не раз, окна отворял у него в спальне. Он все, видите, нездоров, а как приехал сюда, лет сорок назад, никто не помнит, чтоб он был болен. Деньги, что занял у него, не отдам никогда.
Что же ему еще? А хвалит!– Так вот вы какой артист! – весело заметил Райский.
– А вы какой? Расскажите теперь! – просил Марк.
– Я… так себе, художник – плохой, конечно: люблю красоту и поклоняюсь ей; люблю искусство, рисую, играю… Вот хочу писать – большую вещь, роман…
– Да, да, вижу: такой же художник, как все у нас…
– Все?
– Ведь у нас все артисты: одни лепят, рисуют, бренчат, сочиняют – как вы и подобные вам. Другие ездят в палаты, в правления – по утрам, – третьи сидят у своих лавок и играют в шашки, четвертые живут по поместьям и проделывают другие штуки – везде искусство!
– У вас нет охоты пристать к которому-нибудь разряду? – улыбаясь, спросил Райский.
– Пробовал, да не умею. А вы зачем сюда приехали? – спросил он, в свою очередь.
– Сам не знаю, – сказал Райский, – мне все равно, куда ни ехать… Подвернулось письмо бабушки, она звала сюда, я и приехал.
Марк погрузился в себя и не занимался больше Райским, а Райский, напротив, вглядывался в него, изучал выражение лица, следил за движениями, стараясь помочь фантазии, которая, по обыкновению, рисовала портрет за портретом с этой новой личности.
«Слава Богу! – думал он, – кажется, не я один такой праздный, не определившийся, ни на чем не остановившийся человек. Вот что-то похожее: бродит, не примиряется с судьбой, ничего не делает (я хоть рисую и хочу писать роман), по лицу видно, что ничем и никем не доволен… Что же он такое? Такая же жертва разлада, как я? Вечно в борьбе, между двух огней? С одной стороны, фантазия обольщает, возводит все в идеал: людей, природу, всю жизнь, все явления, а с другой – холодный анализ разрушает все – и не дает забываться, жить: оттуда вечное недовольство, холод… То ли он или другое что-нибудь!..»
Он вглядывался в дремлющего Марка, у Леонтья тоже слипались глаза.
– Пора домой, – сказал Райский. – Прощай, Леонтий!
– Куда же я его дену? – спросил Козлов, указывая на Марка.
– Оставь его тут.
– Да, оставь козла в огороде! А книги-то? Если б можно было передвинуть его с креслом сюда, в темненькую комнату, да запереть! – мечтал Козлов, но тотчас же отказался от этой мечты. – С ним после и не разделаешься! – сказал он, – да еще, пожалуй, проснется ночью, кровлю с дома снесет!
Марк вдруг засмеялся, услыхав последние слова, и быстро вскочил на ноги.
– И я с вами пойду, – сказал он Райскому и, надевши фуражку, в одно мгновение выскочил из окна, но прежде задул свечку у Леонтья, сказав: – Тебе спать пора: не сиди по ночам. Смотри, у тебя опять рожа желтая и глаза ввалились!
Райский последовал, хотя не так проворно, его примеру, и оба тем же путем, через садик, и перелезши опять через забор, вышли на улицу.
– Послушайте, – сказал Марк, – мне есть хочется: у Леонтья ничего нет. Не поможете ли вы мне осадить какой-нибудь трактир?