Обще-житие (сборник)

— Русские девушки мне очень нравятся. Они хорошие, — дружески делился он со мной впечатлениями, — плохо только, что все на одно лицо. Я путать часто. Была Наташа, потом думал, опять Наташа, совсем очень похожа. Говорит: я Нина. А Таня была с белым волос, потом другая с другим — и тоже Таня. Зачем так?

Было между моими соседями и еще одно существенное различие, которое создавало, как ни странно, сложности и для меня: Сулейман был мусульманином, а Морис — католиком. Поэтому, живя в одной комнате, они никак не могли вместе решать вполне секулярные задачи по химии. Изменить это я не могла, и приходилось, согласно контракта, делать индивидуальные консультации вместо групповых, тратя в два раза больше времени. Не знаю, истовым ли католиком был Морис, но Сулейман что-то все хитрил с Аллахом. Как-то я застукала его в буфете доедающим свиную сардельку.

— Сулейман, ты что? Ведь Аллах не велит есть свинину. С католиком, выходит, задачки решать не можешь, а свинину лопать можешь?

— Я не кушать свинья. Нет, зачем говоришь? Свинья совсем плохой, нехороший мясо.

— А сейчас что ешь? Огурец, да?

— Сариделька. Не написано свиньина. Кто знает? Сариделька написано!

Порой Сулейман даже осторожно критиковал законы шариата. «У меня никогда не будет много женов… в один моменто… как у мой папа», — задумчиво повторял он. Так же дипломатично высказывался на политические темы: «Сосьялизм, может быть, не очень плохо. Кому-то чуть-чуть очень хорошо. Да. Но почему я должен делать? Пусть делать один персона, кому сосьялизм надо». В логике не откажешь.

Консультации обычно проходили в моей комнате. Я часто жила одна, моя соседка аспирант-психолог (в аспирантском билете значилось «аспирант-псих», чем она гордилась — что хочу, то и ворочу, раз псих и документ на то имею) то и дело уезжала к себе в Краснодар вынашивать очередную психологическую концепцию. Разок даже беременная оттуда приехала — южный, знаете, город… Витамины, солнце, климат… В северной столице, конечно, нет той теплоты отношений. Но в тот раз она сидела в комнате и лихорадочно перерывала кипу ученых записок своего факультета, что-то выписывая. В комнату заглянул Морис:

— Женни, не понимаю… тут реакция написана… поджалуста.

— Морис, видишь, Ира занимается. Нельзя мешать. Да и у меня дел полно.

— Женни, можно у нас в комната? Очень-очень поджалуста! Я убрался в понедельник. На стол совсем чисто.

— Ну раз убрался… Ладно, сейчас быстренько разберемся.

В комнате, действительно, было не слишком грязно.

Прибоем ударяя в стены, мячом отскакивая от потолка, бушевала музыка. Сулейман спал на своей койке, обогащая свирепый рок переливчатым носовым посвистом. Морис, пошвырявшись в роскошной кожаной сумке с просверками молний (у наших таких-то сумок сроду не было), вытащил за зеленое ухо тетрадку с невнятными каракулями.

— Морис, выключи!

— Не нравится? — Он бросился к проигрывателю. — Сейчас другое поставлю!

Их музыкальная система была куплена в «Березке» на валюту, развивала мощность реактивного самолета и генерировала у белых братьев широкий спектр эмоций — от острой зависти до мутной ненависти.

— Морис, совсем все выключи! Невозможно заниматься химией в таком шуме.

— Женни… ведь это ж… му-у-узыка! — Морис нежнейшм тенором пропел эту фразу. — Это музыка!

Мне стало немного стыдно, но ненадолго. Ну хорошо, черствая я. Да, немузыкальная. Зато отзывчивая. Никогда не отказывала в помощи, когда в два ночи соэтажники, знавшие о моем могуществе, грохали в дверь: «Женя, скажи этим… пусть заткнутся, сволочи черножопые!» И я, зевая, послушно накидывала халат, выходила в коридор и старалась урегулировать межрасовый конфликт. Это у меня получалось эффективнее, чем у ООН.

Уехав в Америку, я лишила себя такой возможности.

Часов в одиннадцать вечера, когда я, взяв себя за шиворот и запугав страшными карами по научно-административной линии, засела наконец за сочинение увлекательной статьи об энергии сольватации жирных кислот, в дверь постучали. На пороге маячил Сулейман — совершенно бледный, если можно так о нем выразиться. Насыщенный цвет зрелого баклажана потускнел до явно недоспелого.

— Женья, можно у тебя чай пить? Много прошу очень.

— Господи, ну что еще такое? Заходи.

Поставила чайник, разлила чай. Сидит, молчит, водит пальцем по кромке чашки.

— Сулейман, мне, честное слово, некогда. Пишу статью. Что случилось? С Морисом опять поссорился?

— Морис гуляет. Не знаю куда. Мне много трудно учиться надо. Лаборатория завтра. Четыре часа. И зачет.

— Так в чем же дело?

— Билять пришел. Один баба. Сидит там. Она ибати хочет, а я нет, не хочу. Много учиться надо. А этот билять…

— Сулейман, не говори при женщинах эти слова. Это очень нехорошие слова.

— Скажи — какие хорошие?

Я совершенно растерялась. В самом деле — какие?

— Нет хороших.

— Не может быть это правда! Есть плохие, значит должен быть хорошие!

Все-таки странная логика у негра. Российскому человеку само собой ясно, что плохое вовсе не предполагает наличие хорошего. С чего бы такая сказочная симметрия?

— Нет хороших, — вздохнула я. — Пей чай. Хлеб с маслом хочешь? А я тут посчитаю пока кое-что для статьи.

— Женья, иди смотреть немного, — взмолился через десять минут страдалец, — она там? Я не хочу… — однако не произнес тот самый, ясный и однозначный, но нехороший глагол.

— Зачем ты ее привел?

— Нет. Не привел. Сам пришла. Была вчера на танцы так-сяк, так-сяк. Доллар хочет сколько и «Малборо» сигарет. Плохой билять…

Я заглянула в соседнюю комнату. Таки да! Сидела в зеленых лаковых сапогах на кровати и соответствовала определению. На меня отреагировала крайне негативно и порекомендовала убираться к общеизвестной матери. Следовало принимать меры — сама не уйдет. Хорошо, если Султан Агиев еще не спит. Пусть вот и реабилитируется, покажет на деле силу свою султанскую на поле брани. Помню, как он от Сулеймана с его задачкой позорно бежал. Как заяц от орла.

— Султанчик, это я! По делу, — заскреблась я под дверью. Заспанный Султан явил в двери свой бледно-желтый лунный лик, обрамленный короткими черными лучами волос.

— Тут вот чего, Султаша, у Сулеймана в комнате засела… ну, как бы сказать… в общем, девка с улицы. Может и пьяная, не знаю. Уходить не желает. Сулейман у меня в комнате торчит, пьет чай, трусит, боится, хнычет, матерится по возможности. Морис где-то шляется. А мне статью надо срочно писать, графики чертить. Сам понимаешь…

Султан дико оживился.

— Конечно, конечно! Хорошо что сказала! В сорок седьмой, говоришь? Мы ее мигом! А она не ушла, как ты думаешь? — заволновался он.

— Нет, нет, что ты! Она женщина верная. Ждет, — успокоила я.

— Сейчас единым махом за Валеркой Костюком слетаю, мы вместе. Ты иди, иди. Пиши статью… Сделаем!

Через пять минут за стеной раздался грохот большой битвы. Грохало и звенело. Падало тяжелое и мягкое, шуршало осыпающейся галькой. Звучал женский топ и мужская молвь. Вскоре звуки переместились на лестницу, волнообразно затихая внизу аккордами шумового оркестра.