Обсидиановая бабочка

– Так что я теряю здесь свое и ваше время? Федералы уже посетили вас и сказали почти то же, что и я?

– Почти то же.

– Тогда я вам не нужна.

– Тот агент был уверен, что это – человек, маньяк.

– Иногда федералы бывают очень в себе уверены, а раз они высказались, то не любят потом оказываться неправыми. Полисмены вообще такие. Обычно, когда дело идет о преступлении, ответ прост. Убит муж – наверняка это сделала жена. Копы не любят усложнять дело. Они любят его упрощать.

– А почему вы не хотите принять простое решение?

– По нескольким причинам. Во-первых, если бы это был серийный убийца – или еще кто-то там, думаю, полиция, федералы – или кто там еще – уже какие-то ключи к разгадке нашли бы. Уровень страха и неуверенности среди здешнего народа очень высок, а если бы они что-то нашли, они бы так не паниковали. Во-вторых, мне не надо отчитываться перед начальством. Никто мне не даст по рукам и не понизит в звании, если я выскажу догадку и ошибусь. Моя работа и мой доход не требуют от меня ублажать кого-то, кроме самой себя.

– Но у вас же есть начальство, которому вы отвечаете?

– Да, но мне не надо регулярно подавать письменные отчеты. Мой начальник – скорее менеджер. Ему глубоко плевать, как я делаю свою работу, если я ее делаю и не слишком многим при этом наступаю на мозоли. Я зарабатываю на жизнь поднятием мертвых, доктор Эванс. Это очень особое умение. Если мой босс меня достанет, есть две другие анимационные компании, которые меня с руками оторвут. Я даже могу работать независимо.

– Вы настолько хорошо это умеете?

Я кивнула:

– Вроде бы, и это освобождает меня от кучи бюрократической и политической рутины, с которой приходится возиться полиции. Моя цель проста: не допустить, чтобы беда случилась еще с кем-нибудь. Если при этом я поставлю себя в глупое или недостойное положение, то и фиг с ним. Хотя, наверное, на меня будут давить, чтобы я сообразила и вычислила это пугало. Не мой босс, а полиция и федералы. Раскрытие такого дела может сделать карьеру полицейскому. Ошибиться и провалить дело – может стоить карьеры.

– Но если вы ошибетесь, вам больно не будет.

Я посмотрела на него:

– Если я ошибусь, то «нет травмы – нет фола». Если все смотрят не в ту сторону – я, копы, федералы, все и каждый, – то это будет случаться снова и снова. – Я глянула на человека на койке. – И это будет очень больно.

– А почему? Вам-то что?

– Потому что мы – хорошие парни, а тот, кто это сделал, – плохой парень. Добро ведь должно торжествовать над злом, доктор Эванс, иначе зачем нужны Небеса?

– Вы христианка?

Я кивнула.

– Я не знал, что можно быть христианином и поднимать зомби.

– Вот такая неожиданность, – ответила я.

Он кивнул, хотя я не поняла, с чем это он согласился.

– Вам нужно видеть остальных или этого хватило?

– Можете его прикрыть, но… да, я должна хотя бы глянуть на остальных. Если этого не сделать, я потом буду гадать, не упустила ли я что-нибудь.

– Никто еще не смог осмотреть всю палату и при этом ни разу не покинуть ее, в том числе и я, когда впервые вошел сюда.

С этими словами доктор подошел к следующей койке. Я следовала за ним, по-прежнему без восторга, но самочувствие у меня несколько улучшилось. Я смогу выдержать, если буду думать лишь о раскрытии преступления, а эмоции засуну в далекий темный угол. Сейчас я не могу позволить себе такую роскошь.

Второй мужчина был почти идентичен первому, если не считать рост и цвет глаз. На этот раз синие, и мне пришлось отвернуться. Если бы я встретилась взглядом с кем-нибудь из них, убежала бы с воем.

На третьей койке было по-другому. Чем-то отличались раны на груди, и когда доктор Эванс откатил простыню с области паха, я поняла, что это была женщина. Взгляд мой непроизвольно вернулся к грудной клетке, откуда кто-то оторвал груди. Женщина бешено вращала глазами, издавая какие-то тихие звуки, и тут я впервые поняла, почему никто из них не говорит. От языка остался рваный пенек, как разрубленный червь ворочавшийся в безгубой, ободранной дыре.

Жар окатил меня волной. Комната поплыла перед глазами. Я не могла дышать. Маска прикипела к раскрытому, ловящему воздух рту. Я повернулась и медленно пошла к дверям. Я не побежала, но если я сейчас не выйду, меня стошнит, может, я даже упаду в обморок. Из этих двух вариантов я предпочитала рвоту.

Доктор Эванс, не говоря ни слова, нажал на пластину, открывающую дверь. Двери раздвинулись, и я вышла.

Медбрат Бен обернулся ко мне, поспешно прижав маску ко рту. Когда двери закрылись, он отпустил руку, и маска повисла под подбородком.

– Как вы?

Я замотала головой, не доверяя голосу, сдернула с лица маску, и все еще мне не хватало воздуха. Слишком было тихо в этом предбаннике, где единственным звуком было тихое шелестение воздуха в вентиляции. Чуть шевельнулась ткань, когда Бен шагнул ко мне. Мне нужен был шум, людские голоса. Мне надо было выйти отсюда.

Рывком я сдернула с головы пластиковый колпак. Волосы упали на плечи, задели лицо. Все еще не хватало воздуху.

– Извините, – сказала я, и собственный голос показался мне далеким. – Я сейчас вернусь.

Открыв наружную дверь, я выскочила.

7

В коридоре казалось прохладнее, хотя я знала, что это не так. Прислонившись к закрытой двери, я зажмурилась, дыша прерывисто и глубоко. После шипящей безмолвной палаты коридор был полон звуков. Шаги людей, какое-то движение, и голос лейтенанта Маркса:

– Не такая уж вы офигенно крутая, миз Блейк?

Я открыла глаза и посмотрела на него. Он сидел в кресле, принесенном, очевидно, для постового у двери. Самого постового видно не было. Только Эдуард стоял, прислонившись к стене, сложив руки за спиной. Он смотрел на меня, мне в лицо, будто пытался запомнить это выражение страха.

– Я трех пациентов посмотрела, пока не пришлось выйти. А вы сколько, Маркс?

– Мне не пришлось оттуда выкатываться.

– Доктор Эванс сказал, что никто не осматривал всей палаты без того, чтобы не прервать обход и не выйти из нее. Значит, и вы тоже не смогли, Маркс, так что не надо понтов.