Обстоятельства речи. Коммерсантъ-Weekend, 2007–2022
Шрифт:
Поколение мертвых. Кто был убит в Сараево
(Михаил Трофименков, 2014)
Одновременно со смертью эрцгерцога Франца Фердинанда, одновременно с гибелью старой Европы, 28 июня 1914 года на свет родилось поколение, которое мы называем «потерянным» — единственное поколение, которое никуда не ушло. Разговор о «потерянном поколении» легко и приятно девальвировать до уровня скороговорки: Хемингуэй — Ремарк — Фицджеральд — Олдингтон, «Три товарища» — «Фиеста» — «Смерть героя» — «Ночь нежна». Ну еще картины Отто
С разницей в шесть апрельских дней 1889 года в Австрии родились два мальчика. Один стал богемным художником, косил от армии так, что его объявили в розыск. Второй учился в Кембридже у Бертрана Рассела. На фронт оба пошли добровольцами. Один воевал храбро — грудь в Железных крестах — прошел Изер, Ипр, Аррас, Сомму, был ранен, контужен, едва не ослеп. Второй попал в плен, где написал трактат, в котором вывел формулу функции истинности и предложил «молчать о том, о чем говорить невозможно».
Адольф Гитлер и Людвиг Витгенштейн.
Два других мальчика, родившихся рядом — 29 октября 1897-го и 10 февраля 1898-го, — рвались на фронт. Один был безутешен: врожденная хромота лишила его счастья умереть за кайзера. Второй, угодив в санитары, прозрел и написал жестокую «Балладу о мертвом солдате».
Йозеф Геббельс и Бертольт Брехт.
Меченный шрапнелью бешеный Эрнст Рем и пацифист-католик Жорж Бернанос. Фриц Ланг, отказавшийся снимать «нацистский „Броненосец Потемкин“», и Рудольф Хёсс, будущий комендант Освенцима, 16-летним сбежавший на фронт. Отец фотомонтажа, сменивший — на пике антианглийской истерии — арийское имя Хельмут Херцфельд на Джон Хартфилд, и жаждущий немедленного мирового пожара Жак Дорио, вожак французского комсомола, кончивший жизнь фюрером французских нацистов.
Все они герои-орденоносцы, братья по крови, все они «потерянное поколение».
«Когда я слышу слово „культура“, я снимаю с предохранителя свой браунинг»: реплика из драмы «Шлагетер» — о молодом ветеране, продолжавшем мировую войну в одиночку, пуская под откос французские поезда, — стала синонимом нацистского варварства. Еще бы: ее автор — Ганс Йост, будущий группенфюрер СС, президент Палаты писателей рейха, посвятил пьесу «Адольфу Гитлеру с любовью и непоколебимой верностью». Напиши ее кто другой, и звучала бы она иначе. А написать ее мог кто угодно. Под ней подписались бы и черные, и красные фронтовики, убивавшие друг друга в уличных рукопашных боях.
В 1914-м случилась не мировая война, случился Страшный суд. Мясорубка траншей; сотни тысяч полегших в боях «за домик паромщика» под Верденом; заградотряды и солдаты, расстрелянные, «чтоб другим неповадно было»; толпы безумных слепцов, на свое горе переживших газовую атаку, — это было не самым страшным. Страшнее всего то, что судные трубы взвыли ни с того ни с сего.
В 1939-м все знали, что будет война, и знали, за что предстоит сражаться. В 1914-м войну — такую войну — ничто не обещало. Прогресс, мораль, патриотизм, вера в одночасье оказались напевами крысоловов. Попы, учителя, депутаты, поэты увлекли народы на бойню. «Венец творенья, боров, человек, / Ступай куда положено — в свинарник!» (Готфрид Бенн).
Цивилизация шикарно покончила с собой, лишив «пушечное мясо»
любых иллюзий и идеалов, часы Европы вышли из строя, уцелевшие выбирали другое время. Абстрактное время выживших ценностей: сухих портянок, крепких башмаков, котелка каши. Первобытное время: «Ныне мы возвращаемся к тому, что было шесть столетий назад» (Гитлер).В обмен на смысл жизни поколение получило оружие. «Джонни дали винтовку» — так назывался великий роман Дальтона Трамбо о юноше, превращенном в живой обрубок. Вооруженные люди знали одно: с этим миром по-хорошему нельзя. Так не все ли равно, куда податься: в штурмовики или комиссары, к Тельману или Муссолини. Белый и красный террор стали неизбежны уже в августе 1914-го.
Даже сновидец Андре Бретон, терроризировавший разве что соратников-поэтов, считал «простейшим сюрреалистическим жестом» «выйти на улицу и стрелять в толпу, пока не кончатся патроны».
В Крыму 1920 года детей пугали именами двух 34-летних диктаторов полуострова. Белого — генерала Слащева, прототипа вешателя Хлудова из «Бега», и красного — Белы Куна, вымещавшего на пленных ужас белого террора в Венгрии. Если бы они посмотрели друг другу в глаза, им показалось бы, что они смотрятся в зеркало.
Для нас «потерянное поколение» — это, по определению, иностранцы. Русский опыт из их коллективного опыта выпал, вытесненный опытом гражданской войны.
«Я узнал страх смерти, и мне стало страшно жить. Я был солдатом и штурмовал бунтовщицкие деревни. Разве я когда-нибудь забуду блестящий рельс, через который перепрыгнул, и огромного человека, ждавшего меня внизу под откосом? Штык его винтовки провалился, когда я выстрелил, и этого забыть нельзя». «Разве я когда-нибудь забуду битое стекло, сыпавшееся из расстрелянных окон поезда, убегавшего из-под обстрела. От пяти часов вечера я знал страх смерти. Потом я узнал его еще много раз и уже не помню, как я могу забыть поле, разорванное кавалерией, и звон сыплющегося стекла». Это Илья Ильф, рассказ «Повелитель евреев».
«Порывы ветра в листьях тополей сливались с сухим потрескиванием, которое доносилось до нас со стороны немцев. Это неизвестные солдаты стреляли мимо, но они окружали нас тысячью смертей, которые опутывали нас, как плащи. Я боялся двинуться». Это — «Путешествие на край ночи» Луи-Фердинанда Селина.
Из русских книг о Первой мировой на ум приходит разве что «Иностранный легион» Виктора Финка. Но русские «Прощай, оружие!» и «Великий Гэтсби» тоже написаны: «Россия, кровью умытая», «Сорок первый», «Белая гвардия», «Города и годы», «Конармия», «Циники».
Артём Весёлый, Лавренев, Булгаков, Федин, Бабель, Мариенгоф…
И те, кто опоздал к началу Страшного суда: Гайдар, Фадеев, Тихонов, Сельвинский, Пастернак.
«Лежим, истлевающие / От глотки до ног… / Не выцвела трава еще / В солдатское сукно; / Еще бежит из тела / Болотная ржавь, / А сумка истлела, / Распалась, рассеклась, / И книги лежат…» (Эдуард Багрицкий).
«Груды искромсанных тел. / Тлеют и корчатся трупы. / Мозг вытекает струей / Из проломленных лбов. / Остекленели глаза» (Эрнст Толлер).
«Из всех этих туш текло ужасно много крови» (Селин).
Свои последние, подводящие все итоги стихи Мандельштам написал — даже 1937-й не заслонил 1914-й — о «миллионах, убитых задешево», «неподкупном небе окопном» и «улыбке приплюснутой Швейка».
«Наливаются кровью аорты, / И звучит по рядам шепотком: / — Я рожден в девяносто четвертом, / Я рожден в девяносто втором… / И, в кулак зажимая истертый / Год рожденья с гурьбой и гуртом, / Я шепчу обескровленным ртом: / — Я рожден в ночь с второго на третье / Января в девяносто одном / Ненадежном году, и столетья / Окружают меня огнем».