Обвиняется кровь

КВИТКО: — Дома были заняты колхозниками, переселенными фашистами с Кубани. А кубанцы ждали эвакуации к себе домой.

ЧЕПЦОВ: — С вами трудно беседовать, трудно понять, где вы говорите правду, — на следствии говорите одно, на суде другое.

КВИТКО: — Это от отчаяния. Три года мне не верят. Меня приводят и мне говорят, что я шпион и националист… Я отчаиваюсь — неужели это правда?

ЧЕПЦОВ: — Почему вы так показывали? Кто вас понуждал?

КВИТКО: — Обстоятельства… — Он так и не решится до конца суда пожаловаться на то, как его избивали и, хуже того, оскорбляли. — Обстоятельства… Это клевета на себя. Бывают такие случаи у людей, когда они на себя наговаривают? Бывают? Если Маркиш, революционер Перец Маркиш, — националист, значит, и я не менее его националист. Возьмите Теумин, она совсем никакого отношения к работе комитета не имела. То же самое могу сказать о Чайке Ватенберг, и о Зускине, и о Штерн… А они уже наверняка наговорили бог знает что…»

Искренние, простодушные показания Квитко становятся небезопасными, «расслабляющими»: добротой своей он не вовремя освобождает кое-кого от всякой вины, поэтому суд возвращает его к Крыму. В томе X следственного дела, устрашающе озаглавленном «Документы, изобличающие арестованных еврейских националистов и их сообщников в проведении националистической пропаганды в Советском Союзе и за границей», есть две бумаги, прямо относящиеся к поездке Квитко в Крым.

Вернувшись из Крыма, после недолгих мучительных размышлений Квитко, не научившийся сочинять осмотрительные казенные бумаги, обратился с запиской к А.А. Андрееву, народному комиссару земледелия СССР. Рассказав о реальном положении дел, он пожаловался наркому на то, что многие из уже возвратившихся в Крым «…потеряли родных и близких. Все они раздеты и разуты. Питаться им нечем. На местах, однако, они не только не встречают никакого содействия и помощи, но часто наталкиваются на большие затруднения в деле обратного получения их домов и устройства в колхозах. В качестве примера можно указать на колхоз „Фрилинг“ Калайского р-на. 20 семейств еврейских колхозников погибло здесь от рук немецких палачей. 20 находятся еще в эвакуации и не могут дождаться вызова. 12 семейств вернулось. Эти последние очутились в совершенно невозможном положении — без хлеба, без овощей, даже без крова — и обречены буквально на гибель».

Задвигались, заскрежетали рычаги и шестеренки ведомственной, казенной машины, задвигались не торопясь: главные силы страны все еще отдавались фронту, победному завершению войны. Заместитель наркома земледелия Бенедиктов только в октябре месяце доложил по начальству:

«Вопрос о незаконном изъятии земли, закрепленной на вечное пользование за еврейскими колхозами, и возвращении в Крым эвакуированных колхозников-евреев считал бы целесообразным передать для обсуждения и принятия необходимых мер в Совнарком РСФСР. Видимо, земля, незаконно изъятая у еврейских колхозов, должна быть возвращена безотлагательно».

Так, с рутинной служебной перепиской ушла в песок, сникла зловещая афера, начатая ложью о сговоре ЕАК с американскими сионистами летом 1943 года, афера, потребовавшая уже в самом начале следствия безвинной крови — жизни удивительного художника и гражданина страны Соломона Михоэлса.

Решительное поражение следствия в части посягательства евреев на Крым не помешало Рюмину записать в Обвинительном заключении, что преступники из ЕАК «добивались получения территории Крыма для создания еврейской республики, которую американцы рассчитывали использовать в качестве плацдарма против СССР».

Эту формулировку дословно повторил и приговор.

XII

В судебном заседании летом 1952 года Вениамин Зускин повел себя с твердостью, которая поразила бы следователя Рассыпнинского, попади он на процесс.

«— Я себя не признаю виновным ни в националистической, ни в шпионской деятельности…

Председательствующий Чепцов прервал его:

— 11 января 1949 года на вопрос: признаете ли вы себя виновным в измене Родине, в проведении антисоветской националистической деятельности? — вы сказали: „Да, признаю, что, будучи настроен против Советской власти, я поддерживал связь с националистическим подпольем“.

ЗУСКИН: — Разрешите заявить, что я отрицаю эти свои показания, подписанные моей собственной рукой.

ЧЕПЦОВ: — Задача суда и состоит в том, чтобы проверить эти ваши показания.

ЗУСКИН: — Все мои показания ложны.

ЧЕПЦОВ: — Вы утверждали, что, попав под влияние Михоэлса, встали на антисоветский, вражеский путь.

ЗУСКИН: — Я это отрицаю категорически.

ЧЕПЦОВ: — Вы показали, что в состав президиума ЕАК вошли в большинстве своем люди, враждебные Советской власти.

ЗУСКИН: — Я отрицаю эти свои показания.

ЧЕПЦОВ: — Вы написали в статье, что еврейский театр доживает свои последние дни, что в Советском Союзе глушится еврейская культура.

ЗУСКИН: — Как я мог это написать, ведь я тогда получил Сталинскую премию. Я написал заметку об умершем 24 января 1948 года артисте Штеймане. И еще о ком-то, умершем в августе…

ЧЕПЦОВ: — Значит, вы писали только некрологи?

ЗУСКИН: — Нет. В связи с 800-летием Москвы три актера из нашего коллектива, в числе актеров других театров, были удостоены звания заслуженных артистов, причем один из них — часовщик, а двое — портных. Вот что я писал: „Еврейских актеров награждает Советское правительство, тех актеров, которые в прошлом не имели права даже носа показывать в Москве“. Я писал, что вместе с актерами других советских театров награждают тех актеров, судьба которых раньше зависела от любого пристава…» [91]

91

Судебное дело, т. 6, л. 164. (Речь идет о статьях Зускина для зарубежной печати.)

«Михоэлс, к сожалению, мертв сейчас, и очную ставку с ним я не могу просить… — сказал Зускин. — Я думал, что, раз меня арестовали, значит, будет суд и суд разберется. И я прошу, пусть по моему конкретному делу назовут мне те конкретные преступления, которые я совершил…» [92]

Но именно этого — конкретного дела — нет. Нет конкретного преступления, хоть какого-то поступка, письма, строки, нет даже выкрикнутого в гневе слова, которое можно было бы поставить в вину подсудимому. Спустя несколько лет и молодые, памятливые следователи, проводившие допросы, писавшие заключения, не могут, хотя и напрягают память, вспомнить, в чем именно уличались подследственные. «Какие конкретно факты вменялись в вину арестованным, я не помню», — сказал спустя три года после суда Жирухин, весьма активный «строитель» дела, в дни следствия — майор. Тогда же, в октябре 1955 года, и следователь Цветаев заявил военюристам: «В чем конкретно обвинялись арестованные по этому делу, я сейчас не помню». Можно было бы привести много подобных ответов: следствие обходилось без фактов, без улик, общими фразами, вынужденным признанием подследственных в… неблаговидном образе мыслей.

92

Там же, л. 159.

Вениамина Зускина обвинили в преступном сговоре с Лозовским — как не поразиться этому?!

«С Лозовским я в жизни разговаривал один раз и сказал ему всего пять-шесть слов. Это было 3 октября 1943 года, в день открытия сезона. Шел „Тевье-молочник“, последний спектакль, где участвовал Михоэлс. Подходит ко мне билетерша и говорит: „Соломон Михайлович просит вас подойти к Лозовскому и пригласить его от имени Михоэлса зайти к нему“. Я подошел и сказал: „Соломон Абрамович! Соломон Михайлович приглашает вас и вашу супругу за кулисы“. Вот и все мое знакомство с Лозовским».