Объяли меня воды до души моей...

— Нет, запирать его ни к чему. Ты просто идиот. Нам же лучше, если он присоединится к нам. Лишь бы он согласился, — сказал Коротыш. — Ведь он, единственный из всех людей, ждет конца света! Он не чета тебе, только и знаешь, что скулить.

— Замолчи! Что из того, что он ведет странную жизнь, увидите, он откажется от нее. Бросит все на полпути! Раньше-то он жил среди людей, этот тип. Значит, когда-нибудь снова вернется к ним. Ты ведь, Такаки, нам всегда это говорил или, может, не говорил? Человек, если его не изгнали из общества, а он сам порвал с ним, рано или поздно все бросит на полпути и сам в него вернется, говорил же ты это!

— Такаки говорил совсем наоборот! Человек, по своей воле покинувший общество, не вернется в него добровольно, — вот что он говорил. Ты просто неправильно понял!

— А ты? Ты ведь пришел к нам потому, что кости у тебя стали сжиматься и расти вширь, верно? Разве ты хотел этого? Инвалидами и психами становятся тоже не по своей воле.

— Я не инвалид и не псих. Или ты сомневаешься? — сказал Коротыш все тем же тонким, но с хрипотцой голосом.

Затем перед глазами Исана с неимоверной стремительностью разыгралась драма насилия. Стремительность эта была такова, что сколько раз ни пытался потом Исана мысленно проследить ее от начала до конца, даже сама мысль о ней значительно отставала от ее развития в действительности. Необычной была не только стремительность. Скорее само впечатление необычной стремительности связывало в единое целое разрозненные действия и реакции. Исана наблюдал за происходящим, находясь справа и чуть позади Коротыша, и сползший с койки на пол Коротыш казался ему чуть ли не карликом. Ноги его были такими короткими, словно он шел на коленях, а руки, которые он, согнув, выставил перед грудью, — тоже такими короткими, будто обрывались у локтей. По сравнению с ними туловище было непомерно длинным, плечи — слишком широкими, грудь — могучей, оттопыренный зад — колоссальным. Наклонив вперед огромную голову, вросшую в мощные плечи, мужчина удивительно плавно, что никак не вязалось с его переваливающейся походкой, прошел мимо штурманского стола и с потрясающим равнодушием, не обращая внимания на направленное в его грудь ружье, развернулся и ударил Боя по лицу. Сброшенный с кровати Бой быстро вскочил, не выпуская из рук ружья, и приставил его прямо к кончику носа Коротыша. Тот, даже не думая отводить дуло в сторону, вцепился в него зубами, как черепаха, хватающая добычу, и стиснул так крепко, что мышцы на его короткой шее вздулись; в тот же миг Коротыш изо всех сил стукнул Боя по затылку чем-то, зажатым в его толстенной, как бревно, руке. Это были тали от паруса, лежавшие у койки Боя. С талей, зажатых в руке Коротыша, и из рассеченной головы Боя брызнула кровь.

— Коротышка, не надо, не убивай Боя! — закричал Такаки, и Бой при этих словах с воплем бросился в проход за койками.

Коротыш разжал зубы, и ружье упало на пол, но ствол, должно быть, оцарапал ему горло, и, харкнув не менее громко, чем вопил Бой, он сплюнул на валявшееся на полу ружье.

Еще раз сплюнув, Коротыш закричал:

— Не убегай!

Но Бой и не думал бежать из подвала, забившись на корточках в дальний угол.

— Так Бой никогда не залечит своих ран, — сказал, повернувшись к Исана, Такаки, и глаза его снова налились кровью, резко выделяясь на бледном лице.

— Побудем здесь, пока он не кончит выть. Ничего другого нам не остается, — сказал, теперь уже мирно, тонким голосом Коротыш, возвращаясь к своей койке.

Все умолкли, и некоторое время в подвале раздавался лишь плач Боя. Это был печальный плач, в нем слышались и гнев, и мольба о примирении, обращенные к своим бесчувственным товарищам.

Тамакити, до этого молча наблюдавший за происходящим, вышел в проход между койками и, подобрав с пола ружье, стал тряпкой стирать с него плевки Коротыша. Если даже это была профессиональная аккуратность оружейника, все равно он делал свое дело со скрупулезностью, явно выходившей за рамки обычной любви к оружию. Его лицо врезалось в память Исана — всем обликом и гладкой темной кожей теперь, на ярком свету, Тамакити был так похож на Боя, что их можно было принять за братьев.

— Ружье стояло на предохранителе, — сказал он, ни к кому не обращаясь, — но если бы Бой это заметил и попросил научить снять его с предохранителя, я бы научил — другого выхода у меня не было...

Глава 8 Коротыш

Бой, которого Тамакити дотащил до койки и уложил, погасив горевшую над ней лампочку, то стонал, то засыпал ненадолго или прислушивался к происходящему, стараясь подавить стоны. Исана и все остальные задержались в подвале не для того, чтобы ухаживать за ним; они хотели, дождавшись темноты, перетащить Боя, снова получившего ранения, в убежище. Выйти вчетвером из тайника поесть они тоже не могли. Их удерживали стоны Боя, больше всего боявшегося, что его бросят одного. У самого же Исана не было ни малейшей охоты расстаться с Такаки и его товарищами и в одиночку вернуться в убежище. Он прекрасно представлял себе, что сложный водный путь, каким они прибыли сюда, проделать без провожатого, да еще в темноте, ему не под силу. Он тогда еще думал, что выбраться из тайника Свободных мореплавателей можно лишь на лодке. И тем не менее остался он не только по этой, так сказать, негативной причине. Исана и Коротыш, возбужденные насилием, хоть сперва и молчали, но потом, заговорив, стали болтать без умолку.

Другое дело Такаки — в отличие от настороженно молчавшего Тамакити, он легко окунался в атмосферу болтовни, но, вспоминая позже эту беседу, Исана обратил внимание, что Такаки лишь поддакивал либо вставлял какое-нибудь насмешливое словцо. Безысходность и ужас этой беседы, восстановленной Исана в памяти, странным образом органически сочетались с подтруниванием и насмешками Такаки, стонами Боя и настороженным молчанием Тамакити.

Исана сидел на буе, поставленном вместо стула у штурманского стола, спиной к Бою и лицом к койкам, на одной из которых лежал на спине Такаки, на другой, двухъярусной, внизу сидел Коротыш, а наверху лежал Тамакити. Примкни Исана к Союзу свободных мореплавателей, ему бы тоже выделили койку, но он предпочел не садиться на койку, так как стеснялся избитого Боя. К Такаки, лежавшему на койке, Исана испытывал некое чувство близости, помня историю Китового дерева и то, как он защищал его, Исана, от Боя. И иронические восклицания Такаки, и его тихие смешки совсем не раздражали Исана. Однако ему так и не удалось растопить настороженность двух человек, не возражавших поначалу против задуманного Боем убийства: по-прежнему молчавшего Тамакити и Коротыша — он хоть и начал теперь рассказывать свою историю, но оставался физически и психологически отгороженным какой-то непостижимой стеной. Исана считал Такаки старым своим приятелем, и беспокоили его лишь Тамакити, который, лежа на койке, старательно начищал ружье, и Коротыш, с головой окунувшийся в свой рассказ. Исана и Коротыш беседовали, сидя вполоборота друг к другу, и если бы вдруг раздался выстрел сигнальной пушки, возвещающей нечто чрезвычайно важное, не исключено, что они пробежали бы один мимо другого в противоположные стороны. Но второй выстрел сигнальной пушки, подобный вспышке электрического разряда, взорвавшегося в нервных клетках мозга где-то в глубине черепной коробки, несомненно, заставил бы их повернуть назад и, побледнев от злобы и страха, с ненавистью уставиться друг на друга. В напряжении, рождавшем подобное предчувствие, Исана и Коротыш, сидя вполоборота, вели беседу, на которой тихо посмеивавшийся Такаки и молчавший Тамакити как бы только присутствовали. В этом подвале — кубрике корабля, мчащего свою команду по призрачному морю, Исана подверг себя долгой, самой долгой за всю свою жизнь, исповеди, предназначая ее, разумеется, душам деревьев и душам китов, а также ушам Дзина. Уже поселившись в убежище и вынужденный время от времени выходить наружу, Исана нередко пил водку, чтобы стряхнуть с себя усталость, и потом, вернувшись в убежище, распаленный злобой и алкоголем, писал обличительные письма своим прежним знакомым и приятелям. Писал как человек, ушедший от мира, уверенный, что обращается ко всем людям вообще, ибо не существовало человека, который не был бы достоин осуждения. Наутро ему самому бывало противно опускать эти письма в ящик — он прекрасно сознавал, что совершает непоправимую глупость, которую не объяснишь даже опьянением, но именно это сознание заставляло его мчаться по раскаленной дороге к почтовому ящику. В тот вечер, зная заранее, что уже через час его охватит омерзительное раскаяние, как после самого отвратительного в жизни опьянения, Исана исповедовался до полного саморазоблачения...

Но его исповеди предшествовал красочный рассказ Коротыша, собственно, и вызвавший к жизни эту ответную долгую исповедь. В рассказе Коротыша было скрыто нечто, послужившее толчком для исповеди Исана. Коротыш имел одному лишь ему присущие физические особенности, но возраст его — а он был значительно старше Такаки — не бросался в глаза. Ему, хоть выглядел он и моложе, исполнилось сорок, следовательно, он был даже старше Исана. Фактор возраста весьма важен для понимания того, что, собственно, представлял собой Коротыш. И он сам придавал этому большое значение.

...Случилось это поздней ночью, когда он отмечал свое тридцатипятилетие, рассказывал Коротыш о начале своих горестей, — он стал как-то сжиматься и воспринял это как сигнал расставания с молодостью. Судя по его словам, он следующим образом осознал, что сжимается. Тридцатипятилетний профессиональный фоторепортер в день своего рождения напился. Проснувшись ночью и выпив еще немного, он вдруг почувствовал, что по желобу спины вдоль позвоночника перекатывается гладкий теплый шарик. Ему стало не по себе. Высунув язык, как собака, он стал метаться, не зажигая света, по своей затихшей во сне трехкомнатной квартире. Потом разделся догола и встал на весы. Весь съежился от неприятного холода весов. Посветив карманным фонариком на шкалу, он увидел, что похудел на два килограмма. Но как это связано с тем, что по его спине катался шарик? Он прислонился спиной к тонкому столбу в проходе между кухней и столовой, сдвинул пятки, приложил голову к столбу и провел ногтем линию. Ноготь издал скрипящий звук, словно жук-дровосек. Чувствуя, что в его жизни начинаются удивительные перемены, он вернулся в воспоминаниях к далекому прошлому, дотронувшись рукой до углубления на темени: в детстве он поражал своих приятелей тем, что наливал в это углубление целую пригоршню воды, и собирал этим богатую дань. Он был тогда убежден, что углубление на темени, отличающее его от всех остальных людей, — доказательство необычайности его судьбы. От страха у него перехватило дыхание: углубление, этот знак, который должен был осчастливить его, наоборот, принес несчастье. Ноги его точно приросли к полу. Уже тогда он предвидел роковые перемены, которые претерпят его тело и душа, — с непостижимой быстротой они становились все явственнее. Бесконечные измерения столба от основания до блестящих отметок ногтем, похожих на след, который оставляет на дереве слизняк, давали вещественные доказательства его предвидению; та постоянная, неизменная с тех пор, как в девятнадцать лет он перестал расти, цифра теперь должна была исчезнуть из его паспорта и анкет. Его рост уменьшился на пять сантиметров! Он сжимался. И был убежден, что будет непрерывно сжиматься и дальше.

Самым ужасным было полное совпадение внутренних ощущений с показаниями сантиметра. Стоило ему представить себе, что тело его будет и дальше стремительно сжиматься, а внутренние органы уменьшаться до размера обезьяньих, и он в конце концов, бессильно вскрикнув, умрет, как слезы начали течь неудержимым потоком. Но зато ему удалось освободиться от сложных взаимосвязей тела с душой, которые он в течение нескольких лет был не в состоянии распутать. То, что ему пришлось сделать, было очень печально, но зато принесло чувство освобождения его исстрадавшемуся сердцу, и он снова с поразительной отчетливостью понял, что весь смысл, вся цель его последующей жизни будут неразрывно связаны со сжатием. Слезы смыли раздражение от того, что вдоль позвоночника катался теплый шарик.

С таким чувством, будто алкоголь лишь обжег внутренности, но действует на кого-то другого, а не на него, он вернулся в свою спальню, служившую также и темной комнатой для работы, и, постояв в раздумье у стола, подложил под ножки стула сантиметра на три старых журналов. Он вычислил, что из пяти сантиметров, на которые сократился его рост, на ноги приходится два. Едва он сел на стул, к нему вернулось ощущение удобства — стол подходил ему по высоте. Но общее состояние от этого не улучшилось.

— Возможно, такие случаи уже бывали, я даже смутно догадывался о них. Однажды, когда я ездил в Соединенные Штаты на летний семинар личных секретарей политических деятелей, я встретил там человека, с которым произошло нечто подобное, — подтвердил Исана, обращаясь к своим воспоминаниям.

— Это был мужчина или женщина? — живо спросил Коротыш.

— Мужчина, канадский писатель, пишущий по-английски. У него из года в год укорачивалась нога.

— Это точно мой случай, — заявил Коротыш. — Как приятно побеседовать, наконец, с человеком, который может тебя понять. Вы не находите? Разумеется, это трагедия, с женой у меня все пошло плохо. До того, как я стал сжиматься, жена была одного роста со мной, в общем, женщина крупная. И к тому же полная. Близость между нами стала какой-то странной. Особенно в моем представлении. Я стал терять ощущение, что обладаю ею. Я не мог не думать в такие минуты, что будет, если тело мое сожмется еще больше. Тогда я решил искать утешения у других, новых и новых женщин. Вначале я не мог без отвращения вспоминать о каждой, с которой бывал близок. Эта близость казалась мне криком о помощи. Я чувствовал, что у меня нет никакого права на близость с женщиной. Ведь я превратился в человека с отвратительно жалким, смешным телом. Вылитый Квазимодо! Но разве не это мечта женщины?..