Обязательность встреч
Шрифт:
Наверное, слово "выводы" будет здесь неуместно, отец просто сложил и отфильтровал все известные ему факты, оставив поля для подведения итогов свободными. В дневнике по этому поводу у него встретилась одна фраза, довольно примечательная в силу изложенного ниже: "свое мнение я оставляю при себе, пускай бумага не будет иметь к нему никакого отношения". Дойдя до этой записи, я не мог не согласится с отцом.
Тот давний случай, о котором я говорил, означенный лишь крохотной фразой в дневнике, тот, что так взволновал и заинтриговал меня, логично был связан с первыми двумя, в которых роль отца, по собственному его горькому признанию, была не последней. Я говорю о частичном параличе Оксаны, секретарши из отдела кадров, с которой мой отец имел короткую, как он сам назвал ее "рабочую связь", столь трагически
Некая Марина, отец не стал называть фамилии, стала близкой знакомой отца вскоре после его женитьбы на Лидии. Они тайком встречались, не слишком часто и не всегда охотно, скорее, по неясной им обоим необходимости хоть раз в неделю бывать вместе, встречаться, беседовать за чашкой чая или кофе, обсуждать все текущие дела или беседовать о проблемах космического масштаба. И при этом каждый раз ожидая, что эти беседы в один прекрасный день перерастут во что-то большее, но во что именно, сказать было сложно. Сложнее, конечно, сказать было отцу, те ощущения, что он испытывал к Марине были сродни платонического удовольствия побыть в компании приятной девушки, не куколки, не милашки, с которой всегда найдется, о чем поговорить и над чем посмеяться - этакий по-своему изощренный способ бегства от Лидии: бегства к иному, с супругой никогда не испытанному. Правда, тут же добавлял отец, Марина не понимала причин его бегства, она была готова принять его таким, каков он есть, принять совсем, навсегда. К чему отец уже не решался стремиться.
И, тем не менее.... Марина уезжала на дачу, перед этим она снова встречалась с моим отцом, и снова их встреча проходила по привычному для них сценарию. Недалеко, в несколько километрах пути от дачного домика, на нерегулируемом переезде через железнодорожные пути, мотор ее старенького "форда" неожиданно заглох. Поздний сентябрь, середина дня, на дороге, пролегшей через пути - ни души. Сколько она простояла на переезде, пытаясь оживить машину, неизвестно. А потом на полотне, на котором застрял "форд", показался скорый поезд, в этом месте его появление видно издалека.
Как показала экспертиза, обе передние двери автомобиля отчего-то оказались заблокированными, трагическая, в общем-то случайность. Пока Марина перебиралась к задним дверям, открывавшимся легко и свободно, экстренно тормозивший электровоз уже успел преодолеть разделявшее их пространство пути. Визжа тормозами, он смял, скрутил и отбросил в придорожные кусты изуродованную до неузнаваемости старенькую легковушку.
Отец узнал об этом из утренних газет. И более не сомневался - ни в себе, ни в Лидии, коей с этого момента, вне всяких сомнений, принадлежал безраздельно. И уже как мог старался не перечить своей возлюбленной ни в чем; почувствовав то неизбежное, что всегда следовало за Лидией подчинялось и управлялось ей так же легко, как детская игрушка, отец уже не поднимал голову. И лишь покорно ждал - чего-то, ему самому неведомого, но, безусловно, должного исходить от его нынешней хозяйки. Это последнее слово в абзаце, выделенное невольно дрогнувшей рукой отца, заставило меня горько вздохнуть и на несколько минут прервать чтение. Я просто смотрел в стену, даже не пытаясь разглядеть узоры на обоях, просто смотрел в стену, не замечая ее.
После этого случая союз с Лидией вошел в обыденную колею, знакомую мне по штампованным воскресным записям отца; иных доказательств необходимой верности до мелочей не потребовалось, ни ему, ни ей. И жизнь семейной пары полетела далее, ровная, несуетная и однообразно привычная, и продолжалась она ровно столько, сколько это было необходимо.
Лидии, конечно, Лидии.
Отец писал с горьким сожалением, что "она исчерпала меня до дна и морально и физически, превратив бог весть во что, в убожество, в ошметок прежнего человека". Фактически, ему предстояло осознать себя заново как личность, и приспособиться к отсутствию того, что было отнято его возлюбленной - до брака, в дни брака и позже, самим ее уходом.
Прочитав эти строки, я невольно вздрогнул. Ведь так получалось, так уж распорядилась судьба-властительница, что, не будь Лидии, неизвестно, как сложились бы мои поиски собственного отца и к чему, к каким результатам
привели. Могу сказать наверняка лишь одно: со мною не было бы этого, охватившего внезапно и не желающего отпускать чувства сопричастности, чувства, которое мне так дорого, и которое именно сейчас я так берегу, живя свои первые дни и недели в завещанной отцом квартире. Что было бы?– я надеюсь, что то изумление, с которым я начал читать дневник отца, не превратилось бы в неприязнь, а нашло приятие определенного рода, не понимание, ибо я не в силах понять его любовные похождения, а примирение с ними, как примирение с неизбежным.
Но разве мог отец знать об этом?
Он печалился об "упущенном навсегда времени", я, грешным делом, радовался этому. Он сожалел о "годах пустоты", проведенных с Лидией, я же ощущал их странную, страшную необходимость, всех лет пустоты, и его, и моих. Немного позже отец заговорил о необходимости наказания за дела прошлого; запоздало, но от этого не менее решительно и сурово он проводил параллели между своими первым и вторым браками, ища, как ему казалось, очевидные связующие нити, но, как ни старался, не мог найти. Не мог, и оттого оставил эту тему.
Я против воли улыбнулся, прочтя эти абзацы до конца: вот она, еще одна ипостась моего наследства, та о которой не подозревал мой отец, составляя завещание. Или все же осознавал, блуждая в темноте догадок, разбросанных там и сям по страницам его дневника, что не ему, увы, не ему, а лишь наследнику его, позабытому в далях прошлого и внезапно из них вынырнувшего, окажется дано понять и осознать ускользавшее от его пытливого взора.
Это не превосходство, как может показаться на первый взгляд. Это именуется сопричастностью. Пускай и возникшей сквозь годы и расстояния.
До конца дневника осталось совсем немного, отец к этому времени разменял шестой, и так уж получилось, последний десяток. Он давно жил здесь, в этой квартире, замкнуто и одиноко. Единственным человеком, с кем им поддерживался огонек отношений, была соседка, переставшая быть безымянной: Августа Гавриловна - я, наконец, узнал ее имя. Несколько первых лет их отношения были весьма тесными, впрочем, известие об этом меня уже не покоробило. Потом и они перешли грань чувственности, грань, возможно, означавшую для обоих эпоху осени жизни. Я вспомнил взгляд, которым моя соседка одаривала меня всякий раз при встрече, теперь я начинал понимать подлинное его значение.
Она ведь тоже искала, как и я, но только черты его, моего отца, во мне, и ее поиски, как и мои, тоже пока еще не были закончены. Перелистывая последние страницы, я подумал, что мне непременно следует зайти к ней, задать несколько вопросов, кое-что прояснить... да просто побыть вдвоем. С тем, чтобы и она получила ответы на свои, бережно хранимые под сердцем вопросы.
Последняя запись в дневнике была датирована, число, поставленное в углу страницы, отстояло от последнего дня жизни моего отца на два месяца. Он писал, как обычно, о своих планах на ближайшее будущее, о недавнем праздновании дня рождения одного из коллег по работе, вспоминал какие-то удачные фразы.... Последние... да, годы, он писал в дневник редко и мало, словно экономил оставшиеся в тетради листы. Упомянул и о странных снах, который видел уже не раз. Ему, после многолетнего перерыва, вновь стала сниться Лидия. Сны были смутные, сумбурные, загадочные. И каждый раз отец просыпался со странной щемящей тоской, подчас пугавшей его самого. А потом засыпал снова и уже не видел этих странных снов.
В последнем сне, приснившимся ему за несколько дней до последней записи дневника, - отец записал его, - Лидия прощалась с ним, прощалась запоздало и не очень уверенно, все никак не решаясь произнести нужные слова, всякий раз уводила пустой, в сущности, разговор куда-то на пустяки, на общие воспоминания, на то давнее, что он все время старался забыть, а забыв уже, вновь против своей воли, возвращался в памяти, в снах, наяву, проходя мимо того самого дома, бывая в тех самых местах. Словно время, прошедшее после исчезновения Лидии затушевало все, кроме неясной, неосознанной, болезненной ностальгии. С какой старость всегда вспоминает о молодости. Лидия все говорила и говорила с ним, воскрешая то одно, то другое в его воспоминаниях, он пытался сам окончить разговор, но отчего-то никак не решался этого сделать и все слушал.... Пока она не произнесла короткое "прощай!", а, произнеся, растворилась в темноте ночи. И сон оборвался.