Обыкновенная история в необыкновенной стране

После обвинения нас в трусости, украинцы все же перестали требовать «прорыва». Стали совещаться о том, как организовать жизнь в осажденном лагере.

Внешне все продолжало оставаться прежним. Людей, как обычно, накормили обедом и ужином. Несколько бригад успели помыться в бане. В точное время был дан сигнал ко сну — отбой. Вот только двери бараков остались на ночь не запертыми. Лагерь жил своей нормальной жизнью, хотя он и был уже в осаде.

В осаде

Стояли ясные осенние солнечные дни. Где-то в России, видимо, деревья уже оделись золотом. Здесь же темно-серая степь простиралась вдаль и только небольшие холмы на горизонте оживляли пейзаж. Молчащая пустыня.

По ночам над нами раскрывается черный шатер неба, на нем все те же созвездия, названия которых старался я запомнить еще в детстве. Они как бы напоминают мне, что я был тем самым мальчиком, которого няня выводила на два часа в садик, а потом укладывала на «мертвый час» в кроватку. Знакомые звезды словно бы соединяли эти два времени.

Все так спешит и несется куда-то, что нет никакой возможности сесть и задуматься: кто ты и зачем ты? Может быть, вся эта борьба бессмысленна? Ведь у каждого человека есть своя судьба и ей, возможно, не следует препятствовать. Я стал только здесь, в лагерях, вполне взрослым человеком. Куда я стремлюсь и зачем? Этот советский «тысячелетний рейх» когда-нибудь, несомненно, развалится, как развалились империи фараонов и древнего Рима, но меня уже к тому времени не будет на земле.

Почему я иду против течения? Кто мне внушил, что я должен принести себя в жертву другим во имя их свободы? А что народ? Разве он просил меня об этом?

И как рождается в человеке это свойство жить для других, а не для себя? Что движет им? Совесть? Политические принципы? Но если одно поколение будет приносить себя в жертву другому, а то, другое, — третьему, то в чем же состоит смысл человеческой жизни? Зачем человек вообще тогда рождается и для чего живет? Как все это бессмысленно.

Или, может быть, политическая борьба есть форма личного самоутверждения, стремления к славе? О нет, этого я никогда не чувствовал в себе. Я даже не хочу, чтобы другие люди знали, что это я что-то делаю для них.

Наверное, это совесть, сублимированная в политическое сознание. Лев Толстой как-то писал в дневнике, что его мучает совесть, когда он в масленицу сидит в кругу семьи и ест блины с вареньем, в то время как рядом в деревне крестьяне почти голодают. Вероятно, только потому и существует еще наша гуманная цивилизация, что есть такие люди, как Толстой.

Лагерь спит. Бараки в эту ночь не заперты, и можно выйти и смотреть на этот звездный купол, который как бы говорит, что все в этом мире преходяще, только они, звезды, вечны.

Духота и полумрак в бараке. Люди спят, разбросавшись на двухэтажных нарах. Их здесь более двух сотен, так что от дыхания даже создается шум. И какие у них лица во сне, как у детей, наверное, и сны о детстве. Пока они спят, они как бы на воле, вне лагеря. Но их разбудят, и они снова вернутся в свою тюрьму.

В лагере сейчас мы хозяева, нас все оставили, значит, мы свободны. Свободны в этом четырехугольнике зоны. А на воле разве тоже не «четырехугольник», образованный накрепко закрытой государственной границей?

Но мы в осаде, а осада — это начало поражения, как учил еще Огюст Бланки. Сколько дней мы так продержимся? И чего мы достигнем, какими жертвами?

Утром все снова зашевелилось. Наш «Центр» назначил четырех «комендантов» из бригадиров: на каждые три-четыре барака, которые должны следить за порядком.

Затем выбрали «контролеров» блока питания: поляков Рутковского и Гладчинского. За уборкой территории поставлены были смотреть грузины Чечиа и Цихистави. «Отряды порядка» возглавляли Гримак и Паршин. Они должны были держать под наблюдением вахту. Нас с Павлом направили в продуктовые склады, произвести подсчет оставшихся продуктов и вести им строгий учет. Запас муки оказался большим: из расчета по 600 граммов хлеба на восемь дней хватит. Завоз выпеченного хлеба из пекарни вне зоны прекратился. У нас выпекать хлеб негде.

Выручил нас главный повар Базыма. Это был славный пожилой человек, с добродушной улыбкой на лице. В царской России он служил матросом, и за искусство хорошо готовить назначили его поваром на яхту императора Николая Второго. Во время Кронштадтского мятежа он оказался среди восставших матросов. Его не расстреляли на месте, как многих, а судили с большой группой других матросов. В то время еще не давали больших сроков, и он вскоре оказался на воле. Работу себе он нашел в большом ресторане, и только в тридцатых годах НКВД раскопало его документы, и дали ему тогда уже десять лет лагерей как бывшему «анархисту». О Михаиле Бакунине он и в лагере не забывал и часто даже приводил цитаты из его книг. Об императоре же он высказывался очень кратко: «Простой был человек, военный, ни в чем не любил излишеств». Наследник Алексей обожал его блинчики из гречневой муки и нередко стоял в кубрике, наблюдая, как он их печет.

В помощниках у Базымы на лагерной кухне ходил пожилой бывший матрос Еремеенко. В начале войны служил он на крейсере, который стоял в дельте Невы в Ленинграде. При одном из налетов вражеской авиации крейсер потопили, Еремеенко ранило в руку, и он оказался в ледяной воде. Спас его товарищ, которому удалось, ухватившись за обломок, доплыть до берега. Но берег был уже в руках противника, и оба они стали военнопленными.

«На другой берег нужно было плыть!» — ехидно шутил его следователь.

Когда мы спросили Базыму, что он посоветует делать с мукой, чтобы кормить людей, он надолго задумался, но потом, улыбнувшись, ответил: «Царские булочки будем печь!». Этими булочками оказались пышные лепешки, выпеченные на больших сковородах, так как духовок и печей на кухне не было. Выпекали лепешки целую ночь два специальных повара. Дрожжевой закваской служил старый хлеб.

Для обедов и ужинов на складе оказалось много крупы, макарон, картофеля, сушеной рыбы, а также растительное масло. Но всего этого могло хватить не более чем на восемь дней.

Наше начальство за зоной тоже не дремало: на следующий день после полудня была отключена подача воды. На наше счастье, они забыли перекрыть пожарный водопровод, и нам удалось сразу заполнить резервные баки на кухне. Вечером повсюду в зоне погас свет, только прожекторы на вышках продолжали светить. Спасло нас, что кухня и баня работали на угле, а его запасы были большими.

На удивление всем, репродукторы в зоне не молчали. По ним мы услышали о речи премьера Великобритании Черчилля в Фултоне, предупреждавшей мир о советской угрозе. Украинцы восприняли эту речь как новую надежду: «Это война! Союзники выбросят Советы из Восточной Европы и потребуют нашего освобождения!». Но русские, побывавшие в лагерях военнопленных в Западной Европе, восприняли это скептически. Они еще помнили, как по приказу того же Черчилля их выдали в руки КГБ после окончания войны. И однажды утром на вышках лагеря военнопленных вместо английских солдат оказались советские автоматчики.