Очаг на башне
Шрифт:
– В восемьдесят пятом.
– Восемьде… Но тогда этот ваш Антон…
– Ему было в ту пору уже семь лет.
– А…
– Я очень рано родила и к моменту знакомства с Андреем уже давным-давно не общалась с отцом мальчика. Что с этим человеком теперь – не имею ни малейшего понятия.
Она говорила об этом совершенно спокойно и совершенно не стесняясь. Как о муравье каком-нибудь.
– Как… ваши мужчины относились друг к другу? – стесненно спросил Листровой.
– Антон и Андрей? – переспросила женщина для пущей ясности, и на какой-то миг ее лицо тоскливо поблекло. – Они…
– Когда разошлись?
– В восемьдесят седьмом.
– Почему? – Листровой с каким-то болезненным интересом задавал все более бестактные вопросы и ждал, когда же наконец ее спокойствие иссякнет, когда она хотя бы поинтересуется, зачем ему все это знать. Но она была невозмутима.
– Я виновата. Влюбилась в другого человека. И влюбилась-то ненадолго, и человек-то оказался… так себе. А Симагина предала.
У Листрового на несколько мгновений язык присох к гортани. Он недоверчиво глядел на нее и думал: вот этак вот, наверное, патрицианки не стеснялись раздеваться в присутствии рабов. Раб же, что с него взять. Не мужчина, не человек даже. Как это… говорящее орудие.
Отвратительная баба.
Иди она так кается? Публичное самобичевание. Как это, бишь, назывались средневековые придурки, черт бы их Добрал, которые бродили по дорогам и сами себя хлестали в кровь? Фла… блин. Флагелланты. И откуда я это помню?
– Вам не… неловко мне все это рассказывать? – не удержался Листровой. Женщина печально усмехнулась. Помолчала, потом произнесла:
– Андрей велел мне отвечать честно.
– Вы, как я погляжу, чрезвычайно высокого мнения об этом Симагине.
– Чрезвычайно высокого, – согласилась она.
Рассказать бы ей, что натворил вчера ее кумир…
А что, собственно, он натворил? Я же ничего, ничего
теперь уже не знаю и ни в чем не уверен! Вот же кошмар.
Простое дело…
– Вы пытались к нему вернуться?
– Нет.
– Почему?
– Я как бы… как бы умерла на несколько лет.
– А сейчас ожили? Она помолчала.
– Еще не знаю.
– А если бы он предложил вам вернуться?
Она опять помолчала.
– Не знаю. Страшно.
Ему показалось, что вот наконец высунулся хвостик, за который можно ухватиться.
– Почему страшно? – проворно спросил он. – Вы его боитесь? Симагин мстителен?
Женщина посмотрела на него с удивлением, равнозначным презрению, словно он громко рыгнул или пукнул.
– Быть с ним – огромный труд и огромная ответственность, – сказала она, чуть помедлив. Чувствовалось, как старается она объяснять попроще. Будто напротив нее – не следователь, а умственно отсталый ребенок, но вот это надо ему втолковать обязательно. – А я уже… основательно уездилась. Уже не та. К сожалению.
Какие-то они все пыльным мешком отоваренные.
– А если бы он вас попросил о чем-то? Если бы ему нужна была ваша помощь?
– В лепешку бы расшиблась, а сделала. Это уже что-то. Сообщница в тщательно продуманной игре? Но тогда она не стала бы так афишировать свою преданность. Вот уж в этом можно теперь быть уверенным, в этом одном, больше ни в чем пока – влюблена она в него сейчас, как кошка. Такая, пожалуй, и впрямь все простит и во всем
поможет. Помню, был во времена моей молодости аналогичный случай: на суде давала показания законная и верная супруга сексуального маньяка, угробившего несколько женщин. Нет, я ничего не знала, я только топорик от крови мыла… Да, но телефонный звонок?!И тут он вспомнил, что не задал еще один очень важный вопрос.
– Вы уж извините, что в такие интимные глубины забираюсь… – неожиданно для самого себя начал он с неловкой фразы, вдруг застеснявшись того, что лезет явно не в свое дело; интересное кино! потаскуха эта не стесняется, а я стесняюсь! однако он ничего не мог с собой поделать. – Как звали того человека, который… так покалечил вашу с Андреем Андреевичем жизнь?
– Вербицкий, – с равнодушной готовностью ответила женщина. – Валерий Вербицкий.
В мозгах у Листрового со скрежетом провернулся некий объектив, и изображение вроде бы попало наконец в фокус.
– Вы с ним разошлись давно?
– Да. Собственно, мы с ним вместе и не были. Просто на меня дурь напала. Отвратительная, непростительная дурь.
– Вы с ним хоть изредка встречаетесь? Или просто видитесь в компаниях, или…
– Нет. Нигде, никогда. Совершенно не представляю, что с ним и где он.
Показать бы ей, что с ним и где он, опять подумал Листровой.
– Вы его ненавидите?
Да не под силу ей было бы его зарезать, не под силу…
– Нет, – снова помолчав, ответила женщина. И улыбнулась беззащитно: – Я себя ненавижу.
Ну форменная достоевщина. Только вот как это увязать с двумя трупами? С изнасилованием девочки? Которая, если я правильно понял и если вахтер прав – а у таких дедов глазок-смотрок! в людях они понимают побольше любого Достоевского, потому что Достоевские людей выдумывают, а деды людей знают! – тоже была влюблена в нашего аспида, как кошка. Ай да аспид! Султан, а не аспид!
Где две, там и три? Может, заигрался наш ученый Казанова? Может, девочку-то его очередная подруга прирезала из самой что ни на есть обыкновенной, безо всякой достоевщинки ревности, а он ее застукал по случайке и выгораживает теперь?
Ага, ну да. Подруга прирезала, подруга и изнасиловала. Вот ведь бред. Ничего не увязывается. Ничего. Может, тут вообще теплая компашка извращенцев подобралась? Скажем, пришли они вдвоем к девочке Кирочке, с этой самой очередной… а может, даже и не с очередной, а вот с этой самой высокомерной и хладнокровной, до отвратительности откровенной Асей, и Симагин, значит, девочку Кирочку по полу пластал, а эта, которая ради него в лепешку якобы готова, хихикала и возбуждалась, наблюдая, а потом резала? Топорик, так сказать, мыла?
И куда она потом из квартиры делась? И почему ее вахтер не видел?
Да. От полной безнадеги в башку лезет такая чушь, что пора на пенсию по маразму.
– Позавчера, когда вы беседовали с Симагиным после довольно долгого перерыва в общении… я правильно понял, что был долгий перерыв в общении?
– Да, совершенно правильно. Более чем долгий.
– Говорили вы о Вербицком?
– Нет. У нас было довольно более интересных тем.
– Симагин знает, кому он обязан крушением семьи?