Очаги сопротивления

Он был абсолютно не готов увидеть прошлой ночью, как те вдвоем уединяются за одеялом, занавешивающим вход в их закуток, и еще меньше — к звукам, что последовали и длились (как ему показалось) в ночи невероятно долгое время. Никто, похоже, внимания на это не обращал: было здесь несколько других парочек, ютящихся по занавешенным закуткам, создававшим видимость уединения, и не сказать чтобы таились, что у них там происходит — но только Костелло был досконально уверен, что этот чертов индеец поглядывает на него с эдакой молчаливой веселостью. Что, видимо, ни от кого не укрывалось.

Вот теперь Джудит сидела возле Ховика без малого вплотную, не спуская с него глаз за исключением тех моментов, когда он указывал на схему лагеря, а Костелло ощущал в себе мальчишескую ревность и ничего не мог с собой поделать, отчего ярился еще больше.

И вот он Ховик, явно — главный стратег всей операции, совершенно не заинтересованный ни в исторической подоплеке, ни в политическом контексте, ни даже в том, правомерно все это или нет — уверенный единственно лишь в том, что можно будет как следует врезать по тем, кто ему поперек души…

«Джудит, — с тоскливым отчаянием думал он, — ты думаешь, что смотришь на героя-революционера, но ты смотрела плохие фильмы. Перед тобой просто разбойник со стажем, замышляющий крупную ходку. Если у них именно это слово в ходу».

Вслух он сказал:

— Да ну, ради Бога, тут охраны от стены до стены, пулеметы на башнях, а ты переживаешь о собаках!

— Да это я так, — машинально отозвался Ховик, изучая схему, — просто подумалось.

Старик продолжал царапать у себя в блокнотике, мысленно костеря скудное освещение:

«Ховик продолжает меня изумлять. Изумляет меня весь этот пестрый контингент; все, что я прежде знал о Сопротивлении, плюс мои собственные, по-видимому, ограниченные контакты с этими людьми в давнюю бытность мою гражданином, особого впечатления не вызывали. Отдельного похвального слова заслуживает Благородный Краснокожий, также состоящий в наших рядах, наряду с местным представителем Чернокожих Сил — оба по истине впечатляющие личности, не выставляй они так напоказ свою этническую сущность; заметен также Костелло, при всей своей глубинной разочарованности, тоже далеко не глупец. В самом деле, Администрации остается лишь разрядить об этом холм ядерную боеголовку; само существование таких людей уже представляет угрозу любому полицейскому государству, каким бы оно ни было. Понятно и то, почему руководство Сопротивления чувствует себя от таких „участников“ неуютно.

Ховик — необычен; единственный, кого я действительно знаю и, возможно, в такой же степени, что и остальные, хотя Джудит явно постигает все больше и больше. Почему он втянулся во все это безумство? Он — не член какой-нибудь этнической группы или политической фракции — единственная идеология, какой бы он мог придерживаться, это какая-нибудь кондовая форма анархизма; человек, который мало чего достигнет при любом представимом исходе такой авантюры, а вот потерять может многое.

Он безусловно сознает, что, вторгаясь туда, где все еще жив Дэвид Грин, он рискует утратить Джудит; по-своему, по кинг-конговски, он, конечно же, дорожит ею больше, чем, я бы полагал, кем-либо еще. Ховик в качестве жертвующего собой рыцаря? В самом деле, ум заходит за разум!»

Дэвид Грин в Лагере 351 тоже не спал, хотя свет уже погасили. Не то чтобы освещение вообще когда-либо гасло в небольшой белой комнатке; просто тускнело настолько, чтобы можно было заснуть.

Лежа на спине на узкой кушетке, он неотрывно смотрел в потолок, размышляя, что, похоже, уйма времени уходит на разглядывание тюремных потолков. Эх, жаль, что ни разу не запирали, скажем, в Сикстинской часовне. А то здесь даже обычных стенных надписей нет. Лишь слепая белизна стен, пола и потолка, за исключением тонированного стекла двери.

По подсчетам, в белой комнате его держали вот уж больше недели. Взяли однажды утром после завтрака, вместе с другими сокамерниками, без всякого извещения или предупреждения. Провели коридором ко входу в крыло Карантина, мимо вооруженной охраны, мимо гигантских предупредительных знаков и тяжелых красных дверей.

За дверями они прошли нечто, напоминавшее воздушный шлюз, и далее — в длинный безликий вестибюль, где дожидались вызова, каждый своего, на холодных скамьях из нержавеющей стали. Холоднющий переход в сопровождении санитара по длинному, сияющему белизной коридору завершился для Дэвида в этой комнате.

Комнату к этому времени он изучил хорошо, тем более что изучать было особо нечего: стерильное белое пространство три на четыре (Дэвид несколько раз мерил его шагами конца в конец), со стеклянной тонированной дверью, а снаружи тамбур поменьше, тоже белый и стерильный, с наружной дверью из толстой стали, плотно утопающей в мощной резиновой муфте. Такие комнаты, каждая с одинаковой герметичной дверью, тянулись по обе стороны длинного коридора, насколько можно было разглядеть по пути в каземат.

Мебели в камере не было, если не считать единственного лежака в виде полки, прочно встроенного в стену, и фаянсового унитаза без сиденья, над которым — кнопка смыва из нержавейки. Над плинтусом находилось несколько розеток без пояснительных надписей. Где-то в потолке был вмонтирован динамик, но его заметно не было.

Вскоре после прибытия Дэвида в комнату через стеклянную дверь вошла фигура в причудливом одеянии из серебристого пластика. Одеяние покрывало человека с головы до пят; нельзя было даже сказать, мужчина это или женщина. Голос из динамика велел Дэвиду снять мантию и сандалии, которые безликий пришелец подобрал и унес. С той поры Дэвид был голым, но в конце концов сам об этом и забыл.

Та фигура в скафандре, или какая-то другая похожая, три раза в день приносила ему питательную, хотя и пресную, пищу на пластмассовом подносе с гибкими пластмассовыми ложками. Большой пластиковый кувшин воды, до противного безвкусной — похоже, дистиллированной — заменялся каждое утро и вечер. Перед завтраком подавались также пластмассовое ведро тепловатой воды, малюсенький пакетик с жидким мылом и полотенце, ну и как положено, рулончик туалетной бумаги.

Всякий раз по окончании еды или мытья та же фигура педантично помещала всякий предмет, которого касался Дэвид, в большой пластиковый мешок, который запечатывался любопытного вида застежкой и упаковывался в другой мешок. Лишь когда запечатывался второй, стеклянная дверь отъезжала в сторону, давая пришельцу дорогу.

Временами комнату наводняли люди в одинаковых одеяниях и проводили различные тесты приборами, которые подключались в розетки над плинтусом. Это были, по всей видимости, только сенсоры; само оборудование должно было находиться в другом помещении. Некоторые тесты узнать было легко: щупик под язык, измерить температуру, широкая лента вокруг руки, проверить давление и пульс; в основном же манипуляции ни о чем не говорили.

Сделали и несколько инъекций, и сколько-то раз взяли кровь на анализ. В таких случаях за дело брались три пластиковых фигуры; двое держали, а один в это время вводил иглу. Опять же все, что касалось тела Дэвида, тщательно паковалось в двойной мешок.