Очень хороший и очень дурной человек, бойкий пером, веселый и страшный...

Петр I часто бывал на Миллеровых железных заводах на реке Истье, за 90 верст от Москвы по Калужской дороге. Некогда живши там четыре недели, дабы пить тамошнюю минеральную воду, кроме обыкновенных государственных дел, занимался и тем, что не только весьма тщательно расспрашивал обо всем касающемся до плавления и ковки железа, но и сам работал и учился тянуть в полосы железо. Перенявши сие искусство в один день, незадолго пред отъездом оттуда, выделал он один 18 пуд железа и каждую полосу пометил своим штемпелем, причем его придворные и бояре должны были носить уголья, раздувать огонь, действовать мехами и другую тому подобную работу отправлять. Чрез несколько дней после того, возвратившись в Москву, пришел он к хозяину завода Вернеру Миллеру ^{190} , хвалил его распоряжения на заводе и спросил: «По чему платишь ты мастеру за пуд выкованного поштучно железа?» — «По алтыну», — отвечал Миллер. «Изрядно, — сказал государь, — так и я выработал восемнадцать алтын, и ты должен мне их заплатить». Вернер Миллер тотчас пошел к ящику, где лежали деньги, взял 18 червонных и, отсчитавши их царю, сказал: такому работнику, как ваше величество, меньше нельзя заплатить за пуд. Но Петр Великий не принял их со словами: «Мне не надобно твоих червонцев. Я не лучше других мастеров работал. Заплати и мне то же, что ты обыкновенно другим платишь. На эти деньги куплю я себе новые башмаки, в которых мне теперь нужда». При сем его величество указал на свои башмаки, которые были уже чинены и опять протоптались, взял 18 алтын, поехал в ряды и в самом деле купил себе новые башмаки. Нося сии башмаки, часто показывал их в собраниях и притом обыкновенно говаривал: «Вот башмаки, которые выработал я себе тяжелою работою» [84] .

84

Известно сие от Петра Миллера, Вернерова сына. — Примечание Я. Штелина.

Как Петр Великий в 1704 году, по долговременной осаде, взял наконец приступом город Нарву, то разъяренные российские воины не прежде могли быть удержаны от грабежа, пока сам монарх с обнаженною в руке саблею к ним не ворвался, некоторых порубил и, отвлекши от сей ярости, в прежний привел порядок. Потом пошел он в замок, где пред него был приведен пленный шведский комендант Горн.

Он в первом гневе дал ему пощечину и сказал ему: «Ты, ты один виною многой напрасно пролитой крови, и давно бы тебе надлежало выставить белое знамя, когда ты ни же вспомогательного войска, ни же другого средства ко спасению города ожидать не мог». Тогда ударил он окровавленною еще своею саблею по столу и в гневе сказал сии слова: «Смотри мою омоченную не в крови шведов, но россиян шпагу, коею укротил я собственных своих воинов от грабежа внутри города, чтоб бедных жителей спасти от той самой смерти, которой в жертву безрассудное твое упорство их предало» [85] .

85

Известно сие от Анны Ивановны Крамер, которая во время осады жила с родителями своими в Нарве; оттуда пленницею взята в Россию и, по многих жизни переменах, была в царском дворе придворною фрейлиною. — Примечание Я. Штелина.

Всем известно, что Петр Великий понимал необходимость хороших лекарей при новозаводимом своем войске и флоте, весьма их уважал и даже сам выучился делать некоторые хирургические операции. Он обыкновенно носил с собою две готовальни, одну с математическими инструментами, для вымеривания разных предлагаемых ему планов, а другую с хирургическими инструментами. Он сам вырывал у многих больные зубы, а жену купца Боршта^{191} лечил операцией от водяной болезни.

Еще на двадцатом году своего возраста имел он короткое обхождение не только с господином Лефортом, первым своим тогдашним любимцем, но также и с господином Тирмондом^{192}, старым, веселым и искусным хирургом, которой всегда бывал при его величестве и часто просиживал с ним за полночь. Он в такой был милости у государя, что, некогда пьяный заколовши старого верного своего слугу, на другой день поутру в великой горести прибежал к государю, пал пред ним на землю и просил прощения. Его величество не хотел его слушать, пока он не встанет; но как он все еще лежал, то государь сам его поднял, обнял и поцеловал и выслушал его донос. Потом его величество отвечал ему, чтоб он не заботился и не печалился, просил бы прощения только у Бога, и если остались после убитого жена или дети, то постарался бы доставить им пристойное содержание. Тирмонд исполнил сие приказание и давал вдове убитого по смерть ее из своего имения ежегодно немалую пенсию.

Сей славный Тирмонд оставил после себя еще довольно молодую и пригожую вдову с богатым имением. Она еще при жизни мужа, имевши немалую склонность к любовным делам, влюбилась в одного молодого и пригожего подлекаря из Данцига, который в волокитстве был гораздо искуснее, нежели в хирургии. Вскоре потом вышла она за него и начала вести с ним жизнь весьма роскошную, ездила четвернею в великолепном экипаже и щегольством своим во всей Москве обращала на себя внимание. Государю при случае донесено было о сем с презрительным описанием ее мужа. Его величество, некогда будучи в гостях у одного боярина с теми, кого он удостаивал дружеским обхождением, послал за молодым наследником любимого своего Тирмонда. Тот подумал, что государь хочет принять его на место своего любимца, приехал в великолепном наряде и в самом лучшем своем экипаже. Все подбежали к окошкам смотреть, как он въезжал на двор. Когда щеголеватый подлекарь предстал пред государем, его величество стал расспрашивать его обо всех его обстоятельствах, и он должен был в присутствии всего собрания выдержать строгий экзамен. Потом государь признал его за незнающего и недостойного наследника искусного Тирмонда, приказал привести со двора в особливую комнату множество дворовых работников и крестьян и заставил щеголеватого подлекаря остричь и обрить всем им большие их бороды, а после того отпустил его обратно домой в его экипаже.

Сие приключение столь досадно было высокомерному щеголю и любезной его супруге, что они чрез несколько времени после того с остатком своего имения уехали в Данциг. Там жили они несколько лет с такою же пышностью и также весело, пока прожили все свои деньги. Старой знакомец Тирмонда видел после во время Шведской войны пышного подлекаря бедным маклером, а жену его нашел в таком состоянии, что она должна была за деньги мыть чужое белье [86] .

Весьма удивительно, что Петр Великий, не бывши с молодых лет приучаем к мореплаванию и даже боявшись и не любивши в малолетстве проезжать для гулянья по реке Яузе в Москве или по большому пруду в деревне, впоследствии возымел великую и почти чрезмерную склонность к мореплаванию и не оставлял ее до конца своей жизни. Он следовал сей склонности с величайшей отвагой и часто подвергал на море жизнь свою очевидной опасности, но, полагаясь на кормческое искусство, не выказывал ни малейшего страха. Иногда боролся он с разъяренными волнами и жестокой бурей, при которой и самые искуснейшие мореплаватели лишались бодрости, и не только пребывал неустрашим, но еще и других ободрял, говоря им: «Не бойся! Царь Петр не утонет; слыхано ли когда-нибудь, чтобы русской царь утонул?»

86

От г. Шольца, штаб-лекаря при Измайловском полку. — Примечание Я. Штелина.

Некогда государь пригласил иностранных министров, находившихся при его дворе, ехать с ним ради прогулки из Петербурга в Кронштадт, где он хотел показать им некоторые новые заведения и часть своего флота, бывшего в готовности к выходу в море. Они отправились с его величеством на голландском буере, которым сам государь правил. На половине пути подул довольно сильный противный ветер с запада. Государь приметил вдали на горизонте туман и облако, из чего заключил, что скоро поднимется буря, и сказал о том своим спутникам.

Большая часть из них испугались, тем паче что государь приказал опустить половину парусов и кричал матросам, чтоб они остерегались. Некоторые, видя, что противным ветром несло буер назад к Петербургу и государь принужден был только лавировать, спрашивали его величество, не угодно ли ему будет возвратиться в Петербург или по крайней мере пристать в Петергофе, откуда они были недалеко. Но он, почитая опасность не столь большой, как им казалось, а возвращение постыдным, отвечал только: «Не бойся!» Между тем исполнилось, что он предусматривал. Поднялась жестокая буря с ужасной грозой, волны поднимались выше борта и, казалось, поглощали буер. Крайняя опасность была очевидна, и смертной страх являлся на лице у всякого, кроме Петра Великого и его матросов.

Государь, занимаясь управлением судна и приказами, которые давал матросам, не слушал иностранных посланников, пока наконец один из них, подошедши к нему, в страхе сказал с важностью: «Ради Бога прошу ваше величество, возвратитесь в Петербург или по крайней мере в Петергоф. Вспомните, что я от моего короля и государя не за тем в Россию прислан, чтобы утонуть. Если я потону, как то весьма вероятно, то ваше величество должны будете дать в том ответ моему государю». Петр Великий едва смог удержаться от смеха и отвечал ему с весьма спокойным видом: «Не бойся, господин фон Л. Если вы потонете, то и мы все потонем вместе с вами, и вашему государю не от кого уже будет потребовать ответа».

Между тем его величество, усмотрев сам невозможность противиться буре и волнам, направил в сторону и прибыл наконец благополучно в Петергофскую пристань. Там подкрепивши спутников своих ужином и бокалами венгерского вина, ночевал с ними. На другой день на рассвете сам он отправился на своем буере в Кронштадт, оттуда ж прислал несколько шлюпок с надежными людьми для перевозу своих гостей [87] .

Петр Великий хотя любил своего обер-кухмистера Фелтена ^{193} и имел к нему доверенность, однако редко прощал ему проступки, сделанные с намерением или по небрежению. Фелтен, которого я знал в первом году по прибытии моем в Россию, будучи веселого нрава, не таил того, что государь иногда бивал его палкой из своих рук, но после по-прежнему поступал с ним милостиво. Некогда бывши в академической Кунсткамере, где хранится изображение Петра Великого в собственном его платье со многими другими вещами, которые государь употреблял, и увидев между прочим государеву трость, стоящую в углу, сказал он господину Шумахеру, своему зятю: «Эту мебель, зятюшка, можно бы и спрятать, чтобы она не всякому в глаза попадалась; может быть, у многих так же, как и у меня, зачешется спина, когда они вспомнят, как она прежде у них по спине танцевала».

87

От генерал-экипажмейстера Брюйнса. — Примечание Я. Штелина.

Сам же он рассказывал о себе, как он некогда побит был сею палкою за кусок лимбургского сыру.

Петр Великий, по голландскому обычаю, кушал после обеда масло и сыр; особливо ж любил он лимбургский сыр. Некогда доставлен был на стол целый лимбургской сыр, который ему отменно понравился. Заметивши прежде, что редко подавали в другой раз на стол початые сыры либо подавали иногда небольшие только остатки, вынул он из кармана математической свой инструмент, вымерял остаток сего сыру и записал его меру в записной своей книжке. Фелтен не был тогда при столе, а как он после вошел, то государь сказал ему: «Этот сыр отменно хорош, и мне очень полюбился; спрячь его, не давай никому, и ставь его всегда на стол, пока он изойдет». По сему приказанию на другой день сыр подан был на стол, но по несчастию обер-кухмистера не осталось уже его и половины. Государь тотчас приметил сие, вынул записную свою книжку и масштаб, вымерял остаток сыру и нашел, что половина того, сколько снято было со стола, была съедена. Он приказал позвать обер-кухмистера и спросил: «От чего столько убыло сыру со вчерашнего дня?» Фелтен отвечал, что он этого не знает, ибо он его не мерял. «Ая его вымерял», — сказал император и, приложивши масштаб, показал ему, что половины сыру недоставало. Потом его величество еще спросил: «Не приказывал ли он ему спрятать этот сыр?» — «Так, — отвечал Фелтен, — но я это позабыл». — «Погоди ж, я тебе напомню!» — сказал государь, встал из-за стола, схватил свою трость и, поколотивши ею обер-кухмистера, сел опять за стол и кушал спокойно свой сыр, которого остатки после того еще несколько дней подаваемы были на стол [88] .

88

От камергера Древника, зятя Фелтенова. — Примечание Я. Штелина.