Очень полезная книга
Шрифт:
завывал чтец,
Обратно я вернусь, увы, не скоро. Оставим же пустые разговоры, Ведь ты была коварна как змея! Ты мне лгала — всему я слепо верил, Но вот обман жестокий твой раскрыт! Нет, я не просто на тебя сердит, Я оскорблен, я зол, мой гнев безмерен. Любил тебя всем сердцем и душой, А ты мне изменяла с каждым встречным! Ну так прощай, я ухожу навечно, В скитаньях вновь я обрету покой. Останься,В таком вот духе. Стихи были откровенно плохими, посланцы томились, публика зевала. Но в целом процедура была чрезвычайно благопристойной: никакого свиста, улюлюканья, тухлых яиц и овощей. И посланцы никого не прерывали, обязательно выслушивали очередное творение до конца, прежде чем указать перстом вниз, себе под ноги. Получив такой знак, неудачливый поэт покидал помост, возвращался в толпу слушателей, и его место занимал новый претендент. И только один из сотни получал другой знак: посланник благосклонно кивал головой. Тогда толпа разражалась громом аплодисментов, а побледневший от радости чтец перемещался в глубь помоста, за кресла, и присоединялся к жалкой кучке таких же взволнованных и бледных счастливчиков. Прирастала она медленно — примерно на одного человека в час. «Ай, нынче посланники суровы!» — сокрушался Мыз, оказалось, он тоже собирался читать и волновался чрезвычайно. Должно быть, именно поэтому, когда чинно, без споров и склок продвигающаяся очередь дошла до него, бедняга перезабыл все слова, промямлил что-то маловразумительное о весне и цветочках, расплакался от огорчения и убежал, не дождавшись знака. Вослед ему не полетело ни единого смешка — только сочувственные взгляды и вздохи.
А следующим был Иван! И ни с того ни с сего душа его вдруг ухнула в пятки, а ноги будто приросли к земле! И то сказать, последний раз он публично читал стихи (притом чужие, не свои!) во втором классе начальной школы, на утреннике в честь Женского дня, и выступление было таким «удачным», что с тех пор его на сцену никто не приглашал. А тут — собственное сочинение, многотысячная толпа, чужой мир, костюм этот дурацкий…
— Иди же, руза тебя загрызи! — рычал Кьетт в ухо, толкал в зад, потом уже и за руку тянул. — Ну что ты застыл, как статуя короля Фимора?! Очередь пропустим! Не успеем в десятку войти!
Но Иван буквально в ступор впал. А к помосту уже спешили протолкнуться другие.
— А, была не была! — вскричал Кьетт Краввер отчаянно. — Влек, приведи пока в чувство этого осла, а я пойду место займу! — и одним нолькровским прыжком взвился на помост. И так это у него лихо получилось, и такой он был хорошенький в новой своей курточке и затейливой шапочке с пером, что толпа одобрительно загудела, и даже посланники, успевшие утомиться до предела, заметно оживились.
Испытывал Кьетт хоть какое-то волнение или нет — осталось в тайне, во всяком случае, стих свой о брачных проблемах благородного семейства оттарабанил бодро и без запинки, весело глядя посланцам в глаза. Он ни на что не рассчитывал, просто время тянул. Каково же было его изумление, когда оба старичка вдруг дружно закивали! Конечно, не качество текста и исполнения было тому причиной, а единственно обаяние юности, но суть дела от этого не менялась: сам того не ожидая, Кьетт оказался седьмым в группе избранных!
Так мог ли Иван после такого успеха товарища позволить себе малодушие? Он сгреб волю в кулак, твердым шагом взгромоздился на помост и, стараясь придать физиономии выражение глубокомысленное и философское, обнародовал-таки свое творение!
Надо сказать, что подавляющее большинство стихов, прозвучавших в тот день, были о любви. На этом заезженно-амурном фоне произведение Ивана выгодно отличалось своей, мягко говоря, оригинальностью. Должно быть, именно это повлияло на положительное решение «жюри», трудно предположить, что они нашли в нем еще какие-нибудь достоинства.
Итак, Иван стоял над толпой, плечо к плечу с Кьеттом… А Болимс Влек вдруг осознал, что остался совершенно один! Он понял то, о чем они как-то не задумывались раньше: очень сомнительно, что победителям этого поэтического состязания будет позволено отправиться в столицу в сопровождении друзей! Повезут ли их на телеге, отправят через портал или иной способ транспортировки изыщут — в любом случае лишние места при этом вряд ли будут предусмотрены!
И тогда движимый отчаянием снурл ринулся на «сцену».
В наступившей тишине жутко, как гром с ясного неба, звучали слова, пришедшие во сне. И не только они.
…Там Безумье и Зависть схлестнулись в бою, Там за Силу продали свободу свою, Над руинами мира рыдают дожди… Это время наступит, Ты жди его, Жди…Продолжение, которого он так боялся, все-таки сложилось! Само собой возникло в голове, без участия разума!
Изменившиеся в лице посланники сомнамбулически кивнул и головами.
И сразу же глашатай в зеленом камзоле, возникший откуда-то из-за помоста, объявил о закрытии чтений. Заветная десятка была набрана. Толпа неудачников начала расходиться по домам. И в этой толпе — а может, это Ивану только померещилось от усталости и пережитых волнений? — мелькнули в какой-то момент три знакомых широких спины…
Глава 7
которая, в виде исключения, полезных сведений не содержит вовсе
Все-таки это был портал — обошлось без телег. Прямо посередь помоста открылся он и воссиял. Оказалось, со стороны это очень красивое и немного зловещее зрелище — люди, уходящие в портал. Сначала фигуру окутывают мириады ярчайших искр, потом она медленно тает, будто искры эти ее съедают вместе с одеждой и сапогами. Изнутри все прозаичнее, никаких искр, просто смена кадра: была одна площадь — гемгизская, стала другая — столичная. Просторнее раза в три, мощенная гранитными плитами, красиво оформленная свежим снежком — здесь он до земли долетал, как и назначено природой, но укладывался не равномерно, пеленой, а веселеньким цветочным узором.
Обрамляли площадь высокие, аж в пять этажей, здания очень помпезной архитектуры — с колоннадами, арками и совершенно безумной лепниной, изображающей непонятно что, но рождающей ассоциации откровенно физиологического свойства. А впереди высился он — прости господи, замок! Тут уж ни о какой архитектуре речи вообще не шло. Мало того что сооружение выглядело так, будто составляли его детали конструктора из разных, не подходящих друг к другу наборов. Вдобавок к своему откровенному безобразию оно возвышалось над площадью на шести колоссальных куриных ногах, — видно, не давали господину Мастеру покоя лавры Бабушки-яги! Причем ноги эти были не из камня высечены и не из железа отлиты, а самые что ни на есть настоящие, из плоти и крови. Замок то топтался на месте, то зябко поджимал одну из лап, то принимался увлеченно ковырять гранит мостовой полуметровыми когтями, выворачивая целые плиты. Иван почувствовал раздражение: вот зараза, кто-то ведь старался, мостил… Он невольно воспринимал замок как живое существо, хотелось прогнать его прочь, чтобы не пакостил.
— Проходим, любезные, проходим, не толпимся! В замок, в замок, вас уже ждут! — К кучке оробевших гемгизских поэтов подлетел изящный кавалер в не по-зимнему легком камзоле и при сабельке. — И вас, господа, прошу! — Последнее приглашение вкупе с изысканным придворным поклоном было адресовано нашим спутникам. Кьетт поклонился в ответ ничуть не хуже, Иван с Влеком — как уж получилось.
До замка было шагов пятьдесят в длину и метра три вверх. В сопровождении кавалера поэты приблизились к нему и замерли в растерянности: во-первых, неясно было, как взобраться на такую высоту; во-вторых, вызывали опасение страшные ноги — вдруг они лягаются? Но кавалер смело вышел вперед… и Иван поймал себя на том, что ожидает услышать традиционное «стань к лесу задом, ко мне передом». Но ничего подобного кавалер говорить не стал, просто крикнул: «Эй!» — и навстречу ему прямо из стены замка выросла узкая, явно не парадная лестница, и дверь образовалась двустворчатая, но невысокая и небогатая. Однако в тот момент, когда подниматься стали «господа», и лестница вдруг расширилась, превратившись в изящное крыльцо, и дверь раздалась, похорошела за счет филенок и кованых украшений.
Уже на ее пороге Иван обернулся — захотелось взглянуть на площадь с высоты — и заметил краем глаза, как в том месте, где недавно был их портал, что-то вновь сверкнуло в сгустившихся сумерках… Или это ему опять показалось? Но задерживаться и проверять времени не было.
Внутри замок оказался ничуть не лучше, чем снаружи. Пожалуй, даже хуже. Только самое больное воображение могло создать подобный «интерьер». Во-первых, изнутри сходство замка с живым существом, точнее, с внутренностями живого существа увеличивалось многократно. Скругляющиеся стены, пол и потолок длинных коридоров-галерей были сложены странным эластичным веществом мясного цвета и кольчатой структуры — ни дать ни взять гигантская кишка. Она еще и пульсировала — редко, едва заметно, но все равно противно. Оконные и дверные проемы, забранные тяжелыми бархатными занавесями, казались дырами в живой плоти; на каскадные люстры, свисающие с мощных крюков, было тошно смотреть. На золотую, а потому невероятно тяжелую мебель — шкафы с драгоценной посудой и драгоценными же книгами, диванчики на гнутых ножках, столики для карточной игры — тоже, потому что под весом всего этого великолепия заметно прогибался пол, и казалось, что ему, полу, должно быть больно.