Очередь за счастьем (сборник)

Сиреневый туман

Девятый класс, химичка – дура, Мы все балдеем от Битлов, И намекает мне фигура, Что приближается любовь. И я, поняв намек фигуры, Коньки напильником точу И в Парк культуры, в Парк культуры На крыльях радости лечу. Каток блестит, огнями залит, Коньками чиркаю по льду, А рядом одноклассник Алик Снежинки ловит на лету. И я, от счастья замирая, Уже предчувствую роман. В аллеях музыка играет, Плывет сиреневый туман, Рыдает громко репродуктор Над голубою гладью льда О том, как не спешит кондуктор, Горит полночная звезда. До счастья метр, еще немножко, Ему навстречу я скольжу, Но Алик ставит мне подножку, И я у ног его лежу. Как он был рад, что я упала, Скривил лицо, меня дразня — Ну, фигуристка ж ты, Рубала! — И укатился от меня. Прошло сто лет. На пляже жарком Я проводила отпуск свой. И про туман Владимир Маркин Пел над моею головой. Под песню вспоминая детство, Я вдруг растрогалась до слез. И тут в шезлонге по соседству: – Рубала! – кто-то произнес. — А ты совсем не изменилась! — Был Алик рад от всей души. — И если ты не загордилась, Ты мне книжонку подпиши. Мы оба были встрече рады, Вошли в вечерний ресторан. И пела девушка с эстрады Там про сиреневый туман. Мы были пьяными немножко, Плыл ресторан в густом дыму. Мы танцевали. И подножку Я вдруг подставила ему. Лежал он посредине зала У ног моих, как я тогда. – Ну, фигуристка ты, Рубала! — Сказал и скрылся. Навсегда.

Кто придумал эти чертовы цифры?

Кто придумал эти чертовы цифры, Чтоб они, считая годы, неслись?! Я наверх взлетел в стремительном лифте, А теперь шагаю медленно вниз. Я на многих побывал перевалах, Покорить сумел немало вершин. Пусть в душе осталось шрамов немало, Шрамы очень украшают мужчин. А годы считать – невеселое дело, Тогда объясните, зачем их считать? Всё помнит еще мускулистое тело, А сердце умеет любить и страдать. Пусть сад мой отцвел, и листва облетела, И новой весне никогда не настать, Всё помнит еще мускулистое тело, А сердце умеет любить и страдать. Может, кажется, а может, и правда — Мне с горы идти приятно вполне. Ведь задумчивые женские взгляды Замирают иногда и на мне. Обошел я все подводные рифы, Выплыл сам, не потопив никого. Кто придумал эти чертовы цифры, Я хотел бы посмотреть на него.

Были юными и счастливыми

Было нам когда-то лет Восемнадцать-девятнадцать. Разливалось солнце вслед, И хотелось целоваться. Вечерами саксофон Раскалялся весь от страсти, Тот далекий, чудный сон Назывался просто – счастье. Были юными и счастливыми В незапамятном том году, Были девушки все красивыми И черемуха вся в цвету. Во дворе у нас жила То ли Нинка, то ли Милка. Всех она с ума свела, Все в нее влюбились пылко. И рыдала про любовь Граммофонная пластинка, И гнала по жилам кровь То ли Милка, то ли Нинка. Были юными и счастливыми В незапамятном том году, Были девушки все красивыми И черемуха вся в цвету. Попивали мы пивко И шалели от свободы, Были где-то далеко Наши будущие годы. Что там будет? А пока Мы все были молодыми. Кстати, вышла за Витька Та, чье я не помню имя.

Отец

– Ой, Лариса, ну почему ты так чудно ходишь? Носки врозь и переваливаешься, как утка? Тебя издалека узнать можно. – Сколько раз я это слышала!

Да, как хочу, так и хожу. У меня походка папина. Я вообще вся в него – и походка, и характер, и улыбка. И очень этому рада, ничего исправлять не собираюсь. Потому что папка мой был обыкновенным замечательным человеком. Его нет уже очень давно – 33 года. За эти годы в моей жизни произошло столько всего – и радостного, и страшного. Недавние утраты еще очень больно жгут сердце. А память об отце уже где-то очень глубоко, на донышке души. И вспоминаю о нем без боли – грустно-весело.

В 1920 году в украинском местечке Вчерайше, в огромной – сестер-братьев не сосчитать – семье, родился мальчик Айзик – мой отец. У Рубальских было много Айзиков и Базиков. Почему-то всех почти родившихся мальчишек так называли их родители. Выглянет, бывало, какая-нибудь мама в окошко, зовет домой сыночка: «Айзик!» И сразу человек пять бегут на ее оклик.

Или соберутся вечерком и о Базике разговор заведут. А о каком из них, сразу и непонятно.

Мне мои дядьки достались уже Алексеями, Борисами, Ленями – все поменяли свои еврейские имена, такое было время. И я появилась на свет уже Ларисой Алексеевной.

В 1941 году отец ушел на войну, готовил к вылету военные самолеты в летном отряде в Паневежисе.

А когда вернулся домой, увидел пепелище от сожженной хаты, холм братской могилы в лесу, где остались расстрелянные немцами его мать, отец, две сестры и еще много родных людей. От оставшихся в живых он услышал страшный рассказ о том, как вели евреев в лес, воткнув им в спины острия штыков, как громыхали выстрелы и как потом еще несколько дней как живой дышал холм над телами убитых и, может быть, заживо погребенных.

1944 год – отец в Москве, курсант Военно-воздушной академии им. Жуковского. С друзьями-летчиками пошли на танцы, а там мама моя с подружкой – Алька с Тамаркой, во все глаза на летчиков пялятся. Понравился Алексей Тамарке, а ему как раз Алечка приглянулась – мама моя. Ну и в сентябре на свет появилась я – папкина копия, доченька его любимая. И я любила его больше всех на свете.

В академии отец проучился недолго – евреи там были нежелательны. И покатилась его штатская жизнь, полная послевоенных трудностей. Так многие тогда жили-выживали. Папка не умел озлобляться, завидовать, жаловаться. Работал где мог, зарабатывал сколько мог. Мы с братом Валеркой росли и горя не знали, в смысле жилось нам хорошо у хороших родителей.

Сейчас модно докапываться до корней – люди ищут-надеются – а не князья ли, не дворяне ли их предки?

А мне докапываться не надо. Я точно знаю, из каких я – из добродушных, верных, честных обыкновенных людей.

Да, много времени прошло. Воспоминания об отце – нехитрая мозаика из разноцветных стеклышек. Уж и не знаю, каким получится составленный мной узор. Вспоминаю, стеклышки перекладываю – то оранжевое радостное под руку попадется, то нежное голубое, то страшное черное...

Мне лет 14—15. Возраст любви. Вот и Лолита Торрес о том же на всех афишах – Каимбро, мой солнечный город...

У меня косы до лопаток, на концах локоны. Волосы вьются, как у папки.

Потом, много лет спустя, после моего выступления в Израиле ко мне подошла старушка и со слезами в голосе сказала: а я с вашим папой в одном классе училась. Он у нас самый кудрявый был. Его так и называли – Айзик Пушкин. Так что я не удивляюсь, что вы стихи пишете.

Ну вот, значит, косички мои вьющиеся мне надоели – выгляжу как ребенок. А одноклассник мой, смысл моей четырнадцатилетней жизни, глаза пялит на стриженую подружку. И я решила – чтобы его отбить, и мне постричься надо. Пошла в парикмахерскую и – чик-чик-чик – косички вьются на полу. А у меня кудряшки вокруг головы и челочка – красота! Мы на другой день как раз с классом в поход собирались, и я предчувствовала победу над подружкой.

Вечером папа пришел с работы и увидел меня. Не говоря ни слова, он подошел и как треснет подзатыльник. А ручища у него была будь здоров! Он штангой занимался, гири на цепях вокруг тела крутил. Я от боли и страха даже не заплакала. Замерла. А отец вышел из комнаты и повернул с той стороны ключ в двери.

Вот тут я взвыла: «Папа, открой! Мне собираться надо. Завтра мы в поход идем». Вою, а он за дверью молчит.

Слышу – звонок – подружки мои пришли. «Здрасьте, дядь Леш, а где Лариса? Мы в поход собираемся, надо рюкзаки складывать».

А папа им в ответ: «А Лариса теперь в поход пойдет тогда, когда новые косы вырастут». Так и не пустил, представляете?

– Ларуся, – так папа меня звал, даже когда сердился. – Ларуся, почему ты все время вещи разбрасываешь? Неряха ты. Нехорошо же. Вот вырастешь, замуж выйдешь – грязью зарастешь.

Папы нет уже больше тридцати лет. А я всегда, когда навожу порядок, подметаю, пыль вытираю, всегда одну и ту же думку думаю – вот, папка, и ошибся ты. Очень даже аккуратная твоя дочка получилась. Жалко, ты не видишь.