Очерки и почерки
Шрифт:
Бонжур Мишель— француз.
Гаудеамус Игитур— турок.
Колобок— мальчик.
Заваруха— подводник.
Стыдоба— куплетист.
Затяжной— парашютист.
Марина— их сестра. Милосердия.
Отсек затонувшей подводной лодки. Тусклый свет электрической лампочки. По ходу действия он все слабеет и вскоре гаснет. Смутно выделяются в кромешной тьме силуэты изнемогающих героев, чуть слышен их хриплый шепот.
Майнриддер.Докладываю
Заваруха.Амба! (Стреляется.)
Подлодка. Еще темнее и безвыходнее. Почти беззвучно бредит старый машинист.
Мстислав Удалой.Опять же, значит, собрал он нас, Прут то есть, в одна тысяча девятьсот девятнадцатом году. Тоже пьеса была, как сейчас помню. Было нас тринадцать, ни один не ушел. Меня на руках унесли. Ну, он мне так сказал, Прут то есть: ты, говорит, старик, все равно не жилец на этом свете, потому как я тебя в следующей пьесе выведу. Уж больно ты колоритен. Вот за колорит теперь и погибаю. Не поминайте, значит, лихом. (Кончается.)
Торпедюк Игнат.Да будет тебе земля Прутом! Хороший был машинист… (Отдает концы брату.)
Торпедюк Донат.
Терпенье и Прут Всё перетрут!(Отдает концы. В темноте не видно, кто взял их.)
Полный мрак и абсолютная безвыходность.
Мотоциклидзе (с трудом выдыхает).Марина… Мариночка… Хороший ты девушка… Слушай сюда… У меня, понимаешь, чума начинается…
Марина (нежно).Ты всегда был какой-то чумовой…
Мотоциклидзе (мечтательно).Люблю я тебя, Мариш, и все тебя здесь любят… хорошая из тебя мать-героиня вышла бы…
Марина (мечтательно).Может, еще выйдет…
Мотоциклидзе (бешено).Не выйдет! Ничего не выйдет! У Прута всё выйдет. У нас никто не выйдет… (Хрипит. Затихает.)
Марина.Милый… (Поняв.)Любовь — всегда любовь! Смерть — всегда смерть! (Застывает в красивой позе.)
Сверхмрак. Безвыходность доходит до предела и переходит его.
Майнриддер, Жюльвернский, Затяжной, Стыдоба, Бонжур, Гаудеамус Игитур (хором).И мы, Прут, тоже! (Дружно вымирают.)
Колобок (один, мечтательно).А у меня была тетя в отделе распространения. И уж она печатала, печатала, печатала. (Заходится.)
Ввиду отсутствия живых героев пьеса на этом кончается.
А. Володин
Это было вечером, и этот вечер был похож на другие вечера, на два, на три, на пять вечеров. Шел снег. Он, как всегда, напоминал прохожим о первой любви и незаконченном среднем образовании.
Сутки первые.Освещается просцениум. На ящике с «эскимо» обнявшись сидят Любкови Зина.Оркестр тихо играет что-то такое.
Зина (после паузы).Только ты не думай, что я со всяким покупателем так сяду.
Любков.А я и не думаю.
Зина.Просто каждой женщине в такую погоду хочется, чтобы на сердце тепло было. Ну, вот и… А вообще-то я — член профсоюза. И у меня нагрузка — касса взаимопомощи.
Любков.Оно и видно.
Зина.Злой ты, Сева.
Любков.Ну что ты, Зиночка… (Гладит ее по голове, целует в щеку, ударом локтя в грудь сшибает Зину с ящика и медленно уходит.)
Зина (лежа на снегу).Ну и черт с тобой! Кому «эскимо», пломбир, сливочный, фруктовый! (Плачет.)
Сутки вторые.Почти тот же вечер. Продолжает идти снег. Прохожие вспоминают, что когда-то они были дошкольниками. Любковидет через сцену, осматривается.
Любков.Сорок лет, всего каких-то сорок лет. Вот в этом доме был наш детский сад. Мне было пять, ей — тоже пять. Как ее звали? Муся? Дуся? Боже мой, как я любил ее! Как она любила меня! Наши стульчики всегда стояли рядом. И эта песенка… (Тихо, проникновенно поет.)
Как на Тусины именины Испекли мы каравай, Вот такой вышины! (Показывает.) Вот такой ширины! (Показывает.)Через сцену медленно идет Туся.Она недоверчиво вглядывается в Любкова.
Любков (поет).
Каравай, каравай, Кого любишь, выбирай!Туся.Сева! Севочка! (Бросается ему на шею.)
Любков (он должен допеть):
Я люблю, признаться, всех, Но вот эту — больше всех.