Очерки по аналитической психологии

Но понятно ли нам, что это значит – согласно с инстинктом? Ницше хотел этого и учил ему вполне серьезно. Да, он с необычайной страстью принес в жертву себя, всю свою жизнь идее сверхчеловека, т. е. идее человека, который, повинуясь своему инстинкту, вместе с тем выходит за пределы самого себя. И как же проходила его жизнь? Так, как Ницше напророчил сам себе в «Заратустре»: в том исполненном предчувствия смертельном падении канатного плясуна, «человека», который не хотел, чтобы через него «перепрыгивали». Заратустра говорит умирающему: «Твоя душа умрет еще быстрее, чем твое тело!» И позднее карлик говорит Заратустре: «О Заратустра, ты, камень мудрости, высоко бросил себя, но каждый брошенный камень должен упасть! Ты приговорен к самому себе, и тебе самому суждено побить себя камнями; о Заратустра, как далеко бросил ты камень, но – он упадет на тебя». Когда он выкрикнул о себе свое «Ессе homo!» (лат. – вот человек!), то было слишком поздно, как и тогда, когда это слово возникло, и распятие души началось еще до того, как умерло тело.

Жизнь того, кто так учил выражать согласие, следует рассматривать критически, чтобы иметь возможность изучить последствия учения на том, кто его выдвинул. Но если мы с этой точки зрения посмотрим на его жизнь, то нам придется сказать: Ницше жил по ту сторону инстинкта, в высокогорном воздухе героизма, и эта высота поддерживалась тщательной диетой, специально выбранным климатом, и в особенности большими дозами снотворного до тех пор, пока напряжение не разорвало мозг. Он учил говорить жизни «да», но сама жизнь его выражала «нет». Его отвращение к человеку, а именно к человеко-зверю, который живет инстинктом, было слишком велико. Он так и не смог заглотнуть ту жабу, которую часто видел во сне, страшась необходимости проглотить ее. Всех «высших» людей, требовавших идти с ними в ногу, заратустровский лев снова загнал в пещеру бессознательного. Поэтому жизнь Ницше не делает для нас убедительным и его учение. Ибо «высший» человек все же хочет иметь возможность спать без хлорала; он хочет и в Наумбурге, и в Базеле жить без «тумана и тени»; хочет иметь женщину и потомство; хочет обладать авторитетом и уважением толпы. Он хочет также удовлетворить бесчисленное множество самых обыкновенных и не в последнюю очередь вполне обывательских потребностей. Этим инстинктом, т. е. животным жизненным инстинктом, Ницше не жил. Несмотря на свое величие и значение, он был больной личностью.

Но что же определяло его жизнь, если не инстинкт? Вправе ли мы действительно упрекнуть Ницше в том, что он практически говорил «нет» своему инстинкту? Едва ли он согласился бы с этим. Он ведь мог бы даже без труда доказать, что в высшем смысле любил свой инстинкт. Но как же тогда стало возможным, спросим мы удивленно, что инстинктивная природа человека как раз увела его далеко от людей, в абсолютное уединение, по ту сторону толпы, где эта потусторонность защищала его от чувства отвращения? Ведь обычно считают, что инстинкт как раз объединяет, что он спаривает, что-то порождает, что он направлен на удовольствие и благополучие, на удовлетворение всех чувственных желаний. Но мы совсем упускаем из виду, что это лишь одно из возможных направлений инстинкта. Существует не только инстинкт продолжения рода, но и инстинкт самосохранения. Ницше ясно говорит о последнем инстинкте, а именно о воле к власти. Все прочие инстинкты подчинены, с его точки зрения, воле к власти. С точки зрения фрейдовской сексуальной психологии это огромное заблуждение, ложное понимание биологии, ошибка декадентской невротической натуры, так как любой приверженец сексуальной психологии легко сможет доказать, что крайняя напряженность и героический характер мировоззрения Ницше и его понимания жизни есть все же не что иное, как последствие вытеснения и игнорирования «инстинкта» – именно того, который эта психология считает фундаментальным.

С одной стороны, пример с Ницше показывает, каковы последствия невротической односторонности, а с другой – каковы опасности, с которыми связан скачок за пределы христианства. Ницше, без сомнения, глубоко прочувствовал отвержение христианством животной натуры и направил свои усилия на поиски более высокой человеческой целостности по ту сторону добра и зла. Каждый, кто всерьез критикует основную установку христианства, лишается также опоры, которую оно ему предоставляет: он неизбежно отдает себя во власть животной души. Это момент дионисийского опьянения, покоряющее откровение «белокурой бестии» [19] , захватывающее ничего не подозревающего человека и наполняющее его душу неведомым трепетом. Одержимость, превращая его в героя или богоподобное существо, придает ему сверхчеловеческое величие. Он и в самом деле ощущает себя находящимся на «6000 футов по ту сторону добра и зла».

19

См: Jung. Uberdas Unbewufite, 1918. Ges. Werke, Bd. 10.

Психологу-практику это состояние известно под названием «идентификации с тенью»: это феномен, с большой регулярностью возникающий в подобные моменты столкновения с бессознательным, против чего помогает только вдумчивая самокритика. Во-первых, слишком маловероятно, чтобы эта потрясающая мир истина была открыта только что, ибо такое во всемирной истории происходит крайне редко. Во-вторых, надо тщательно исследовать, не было ли уже чего-либо подобного в другом месте и в другое время. Например, Ницше как филолог мог бы провести некоторые четкие параллели с античностью, что его наверняка успокоило бы. В-третьих, следует принять во внимание, что дионисийское переживание не может быть ничем иным, кроме как возвратом к язычеству, что, по сути, не открывало бы ничего нового и благодаря чему лишь опять повторилась бы старая история. В-четвертых, нельзя не предугадать того, что за радостным вначале взлетом духа к героически-божественным высотам абсолютно неизбежно последует не менее глубокое падение. Поэтому в выгодном положении оказался бы тот, кто свел бы эти излишества к той мере, которая бы определила характер довольно напряженной прогулки в горы, за которой следуют вечные будни. Как каждый ручей ищет долину и широкую реку, стремящуюся к плоским равнинам, так и жизнь не только в буднях протекает, но и все превращает в будни. Необычное, если оно не чревато катастрофой, может врываться в будни, но нечасто. Если героизм становится хроническим, то он оканчивается судорогой, а судорога ведет к катастрофе или неврозу, или к тому и другому вместе.

Ницше завяз в состоянии крайнего напряжения. Но в своем экстазе он с таким же успехом мог бы выстоять и в христианстве. Проблема животной души осталась тем самым ни в малейшей степени не разрешенной, поскольку экстатическое животное – это бессмыслица. Животное исполняет свой жизненный закон, не более и не менее. Его можно назвать послушным и благочестивым. Человек же, находящийся в состоянии экстаза, перескакивает через свой жизненный закон и ведет себя по отношению к своей природе непослушно. Непослушание является исключительно прерогативой человека, сознание и свободная воля которого при случае могут contra naturam (лат. – вопреки природе) отрываться от корней своей животной природы. Эта особенность является непременной основой всякой культуры, но – если она чрезмерна – также и душевной болезни. Без вреда можно переносить только определенную меру культуры. Бесконечная дилемма «культура – природа» в основе своей является вопросом меры и пропорции, а не «или – или». Пример с Ницше заставляет нас задаться вопросом: можно ли понимать то, что открыло ему столкновение с «тенью», а именно волю к власти, как нечто лишенное собственного значения, как симптом вытеснения? Воля к власти – это нечто подлинное или нечто вторичное? Вызови конфликт с «тенью» поток сексуальных фантазий, то случай был бы ясен, однако произошло иначе. Дело оказалось не в Эросе, а во власти «я», из чего следовало бы сделать вывод: то, что было вытеснено, не Эрос, а воля к власти. Однако, думается, нет оснований утверждать, будто Эрос является подлинным, а воля к власти – нет. Несомненно, воля к власти – столь же великий демон, как и Эрос, и настолько же древняя и изначальная.

Однако, пожалуй, все же недопустимо считать вроде как ненастоящей жизнь, подобную жизни Ницше, прожитую с редкостной последовательностью в соответствии с природой лежащего в ее основе инстинкта власти. В противном случае мы вынесли бы ему такой же несправедливый приговор, что и сам Ницше вынес своему антиподу Вагнеру: «В нем все неподлинно, а что подлинно, то скрыто или приукрашено. Он – актер во всех смыслах этого слова, в дурном и хорошем». Откуда такое предубеждение? Вагнер – как раз представитель того самого, другого фундаментального инстинкта, который Ницше игнорировал, но на котором базируется психология Фрейда. Если мы поинтересуемся, был ли этот первый инстинкт, инстинкт власти, известен Фрейду, то можно обнаружить, что Фрейд зафиксировал его под названием «влечения “я”». Но эти «влечения “я”» в его психологии влачат довольно жалкое существование рядом с широко, слишком широко, развернутым сексуальным моментом. На самом деле человеческая природа представляет собой поле жестокой и бесконечной борьбы между принципом «я» и принципом инстинкта: «я» – всецело граница, инстинкт – безграничен, и оба принципа обладают одинаковой властью. В определенном смысле человек может считать своим счастьем, что осознает лишь какой-то один инстинкт, и поэтому с его стороны благоразумно избегать знакомства с другим. Но, познав другой инстинкт, он пропал: тогда человек вступает в фаустов-_ский конфликт. В первой части «Фауста» Гете показал нам, что означает принять инстинкт, а во второй – что означает принять «я» с его зловещими глубинами. Все незначительное, мелочное и трусливое в нас отступает перед этим и сжимается. Для этого есть хорошее средство: мы делаем открытие, что «другое» в нас есть некий «другой», и притом некий реальный человек, мыслящий, делающий, чувствующий и желающий всего того, что недостойно и вызывает презрение. Итак, враг найден, и мы с удовлетворением начинаем с ним борьбу. Отсюда возникают те хронические идиосинкразии, отдельные примеры которых для нас сохранила история нравов. Особенно прозрачный пример – это, как уже говорилось, «Ницше против Вагнера, против Павла» и т. д. Но повседневная человеческая жизнь буквально переполнена подобными случаями. Таким остроумным способом человек спасается от фаустовской катастрофы, для которой у него, возможно, не хватает ни мужества, ни сил. Но целостный человек знает, что даже его злейший враг, и даже множество их не могут тягаться с одним самым опасным соперником – с его собственным «другим», который «живет в сердце». Ницше имел Вагнера в себе. Поэтому он завидовал ему из-за «Парсифаля». Хуже того, он, Савл, имел в себе также Павла. Поэтому Ницше стал носителем душевных стигм. Ему, подобно Савлу, пришлось пережить христианизацию, когда «другой» внушил ему «Ессе homo». Кто «пал перед крестом» – Вагнер или Ницше?

Провидению было угодно, чтобы как раз один из первых учеников Фрейда, Альфред Адлер [20] , обосновал точку зрения на сущность невроза, которая базируется исключительно на принципе власти. Весьма интересно и даже по-особому увлекательно наблюдать, как по-разному выглядят одни и те же вещи при различном освещении. Заранее оговаривая основную противоположность, я хотел бы сразу упомянуть о том, что Фрейд все представляет как строго каузальную последовательность, вытекающую из предшествующих фактов. Адлер же, напротив, все представляет обусловленной целью упорядоченностью. Возьмем простой пример. Одну молодую даму начинают мучить приступы страха. Ночью она просыпается с душераздирающим криком от какого-то кошмарного сна, долго не может успокоиться, прижимается к мужу, умоляет его не бросать ее, хочет снова и снова слышать от него заверение в его любви и т. п. Постепенно из этого развивается нервная астма, приступы которой случаются и днем.

20

Uber den nervosen Charakter, 1912.

Метод Фрейда в подобном случае требует немедленно углубиться в изучение внутренней каузальности картины болезни. Что видела пациентка в первых кошмарных снах? На нее нападали дикие быки, львы, тигры, злодеи. Что в связи с этим вспоминается пациентке? Когда она еще не была замужем, с ней произошла следующая история. Однажды она отдыхала на одном из горных курортов, много играла в теннис, заводила обычные знакомства. Среди прочих оказался один молодой итальянец, который особенно хорошо играл в теннис, а вечерами демонстрировал свое умение играть на гитаре. Завязался безобидный флирт. Однажды во время прогулки при луне «неожиданно» прорвался темперамент итальянца, ничего не подозревавшая девушка была сильно напугана. При этом пылкий поклонник смотрел на нее таким взглядом, который она не могла забыть. Этот взгляд возникает перед ней до сих пор даже во сне, и те дикие звери, преследующие ее, смотрят так же. Действительно ли этот взгляд поразил ее только в итальянце? Об этом мы узнаем из другой реминисценции. Когда пациентке было около 14 лет, она потеряла отца, погибшего в результате несчастного случая. Отец был человеком светским и много путешествовал. Однажды, незадолго до своей смерти, он взял ее с собой в Париж, где они среди прочего посетили и «Folies Bergeres». Там произошло нечто, что тогда произвело на нее неизгладимое впечатление: при выходе из театра к ее отцу внезапно бросилась и невероятно нагло прижалась какая-то размалеванная особа. Дочь испуганно взглянула на отца, не зная, что он предпримет, – и увидела тот же взгляд, тот же звериный огонь в его глазах, как и много позже в глазах итальянца. Это неизъяснимое Нечто преследовало ее тогда день и ночь. С того момента ее отношение к отцу изменилось. Она то раздражалась, была язвительна и капризна, то проникалась к нему нежнейшей любовью. Тогда же у нее внезапно появились беспричинные приступы истерического плача, а еще каждый раз, когда отец был дома, с ней происходили неприятные случаи: например, за столом она, поперхнувшись, давилась пищей, что сопровождалось явными приступами удушья, после которых она нередко на день-два теряла голос.

Известие о внезапной смерти отца причинило ей острую боль, что вызвало тогда приступ истерического судорожного… смеха. Но вскоре она успокоилась, ее состояние довольно быстро улучшилось, и невротические симптомы почти совсем исчезли. Прошлое казалось забытым. Лишь случай с итальянцем вновь взбудоражил в ее душе нечто, внушающее страх. Тогда она сразу же порвала с молодым человеком, а спустя несколько лет вышла замуж. Однако после рождения второго ребенка у нее начался нынешний невроз, а если точнее, то с того момента, когда она сделала открытие, что ее супруг проявляет определенные нежные чувства к другой женщине.

В приведенной истории много неясного: где, например, ее мать? О матери следует сказать, что, имея больные нервы, она побывала во всех доступных санаториях и испробовала разные системы лечения. Она также страдала астмой на нервной почве и симптомами страха. Брак родителей, насколько помнила пациентка, был весьма прохладным. Мать плохо понимала отца, и удочери всегда было такое чувство, что она понимает его гораздо лучше. К тому же она была явной любимицей отца и, соответственно, не испытывала теплых чувств к матери.