Очерки старой Тюмени

Общее в воспоминаниях старожилов

Темы, сюжеты, особые краски воспоминаний зависят не только от личности рассказчика. Как явление социальное, « автобиографический акт» предполагает участие многих сторон: книжка Смит-Уотсон хороша тем, что предоставляет их читателю прямо списком. Следуя этому перечню, мы можем составить собственную программу исследования тюменских воспоминаний, исследования будущего — ведь по многим пунктам у нас сейчас недостаточно информации:

1) О вдохновителяхпроекта по сбору тюменских воспоминаний мы уже упоминали выше, здесь важна роль музейщиков и общая атмосфера 1950-х — ранних 1970-х, стимулировавших мнемоническую активность простого cоветского пенсионера; лучшим примером является А. А. Иванов, пробовавший себя в роли газетного корреспондента, ветерана, выступавшего перед пионерами и т. д.;

2) Для воспоминаний тюменских старожилов характерно сильнейшее ощущение места: все они патриоты города, затерянного на просторах западно-сибирской равнины, мемуары их представляют собой цельный корпус источников по истории повседневности. Более того, все наши авторы принадлежат к одному времени, первому десятилетию XX в., и даже отчасти происходят из одной социальной группы: многие из них были «газетными мальчиками», торговавшими печатными изданиями на Царской улице;

3) Личность каждого из авторовможет быть представлена как ансамбль трёх «Я»: во-первых, это рассказчик, который не всегда совпадает с героем повествования, и может говорить об авторе воспоминаний в третьем лице (мы встречаемся с этим явлением в текстах А. А. Иванова и Н. С. Захваткина, возможно, оно отражает стремление рассказчика оставаться беспристрастным историком); это протагонист, непосредственный участник повествования, та версия собственного молодого «Я», которая наиболее устраивает пожилого воспоминателя, и замечательно его характеризует; наконец, это цензор, который подвергает воспоминание соответствующей духу времени идеологической обработке. Все наши тюменские мемуары полны риторических конструкций, без которых невозможно представить советский рассказ о тяжелом дореволюционном прошлом; тусклый и багровый, этот мрачный тацитовский колорит окрашивает даже самые светлые детские воспоминания;

4) Когда мы обращаемся напрямую к каждому из этих текстов, важным оказывается вопрос о модели самоописания, или о конкретном литературном жанре, канону которого следует (или пытается следовать) повествователь. Для начала хорошо было бы составить себе представление о круге чтения наших « наивных историографов». В тюменском краеведческом музее хранятся многочисленные дневники их современника — В. В. Щастного (1894–1988), тюменского пенсионера, ветерана рабкоровского движения. Записки эти посвящены повседневному бытию сторожа-интеллигента, в них почти нет собственно «воспоминаний о старой Тюмени», и потому они не включены в это издание. Зато для наших целей интересен документ, способный дать некоторое первое представление о тех вещах, что определяли культурный досуг наших авторов.

*Из манускрипта В. В. Щастного «Воспоминания из газет 1917–1918 гг. и прочие заметки за 1959 год(а)». C. 86–88.

Этот обширный эклектический перечень особенно нагляден при сравнении с каталогами личных библиотек старых тюменских мемуаристов — купца Н. М. Чукмалдина или приказчика П. Ф. Кочнева ^[4]. Стилистика новой эпохи не в пример демократичнее: А. С. Улыбин, вероятно, вдохновлявшийся при написании своих «Заметок о Тюмени» сочинениями русских литераторов (его книжечка очень напоминает, и структурно, и тематически, одну из глав мемуарной книги Н. Д. Телешова) ^[5], конечно, писал проще.

*Пример параллельных мест.

Книги Н. Д. Телешова и А. С. Улыбина.

5) Структуры воспоминания. Тем, не менее, именно эти авторы явились тогда единственными продолжателями тюменской городской мемуарной традиции: мы вряд ли встретим что-то подобное в архивах тогдашних официальных тюменских интеллигентов, по большей части приезжих, не связанных прочными узами с пыльными длинными улицами городка на реке Туре. Структуру всех собранных в эту книгу наивных текстов задает известный со времен античности естественный мнемонический метод « loci», располагающий воспоминания в пространстве. Отвечая на вопрос «где какие были строения?» мемуарист приводит в порядок собственное прошлое, неотделимое от брэндмауэров, черных деревянных двухэтажных домиков, углов и перекрестков, грязных площадей и облупившихся белёных колоколен города Тюмени.

6) Вид города как автопортрет. Подобные виды города представляют собой автохарактеристику рассказчика: Тюмень как город детства «газетных мальчиков» обладает особой топографией, особыми местами памяти и узлами притяжения: инфантильные воспоминания о немудреных развлечениях соседствуют с тревожными и травматическими опытами насилия, им хорошо известны пронизывающие центр города овраги, публичные дома улицы Новой (ныне Профсоюзная), нравы купеческих лавок и тротуаров улицы Царской.

Однако, образы эти сглажены, согреты тем, что стоило бы назвать « тюменским светом», ведь это взгляд в милое прошлое. Тем более важно, что подобные мемориальные автопортреты старожилов оказались воплощены не только в манускриптах, но и, например, в живописи: многочисленные вечерние эскизы летних тюменских окраин оставлены А. П. Митинским, также выдающимся мемуаристом ^[6]. Последнего, впрочем, ни в коем случае нельзя назвать наивным художником. Более подходящий нам пример — А. Г. Галкин, механик 1890 г. р., который на пенсии, в конце 1950-х гг., увлекся рисованием. Работая в тюменском музее (именно Галкин в 1953 г. впервые починил стоявшие со времен гражданской войны часы на бывшем здании Городской Думы), он, вероятно, был близок упомянутому кругу самодеятельных краеведов, и, несомненно, разделял их «историографические» настроения. Два десятка его картин, которые хранятся теперь в тюменском музее, представляют собой сияющие пейзажи города Тюмени, выполненные по мотивам видовых открыток начала XX в. Живописный этот метод близок литературному методу остальных наших героев — яркие домики и небеса с полотен Галкина окрашены той же сюрреалистической нежной эмоцией, что и воспоминания Иванова, Улыбина, Калугина и Захваткина.

Судьба рукописей сложилась по-разному: это история пыли, желтых мятых бумажек, выцветших чернил, заботливо переплетенных неведомо кем ксерокопий. Мерцающий характер этих текстов — « что вы мне приносите всяких шизофреников?» — был явно не по нраву издателям советской закалки; только в последние годы некоторые из этих сочинений были опубликованы в специальных краеведческих изданиях. Мы лишь взяли на себя труд собрать их, поместить под одну обложку и преподнести читателю в удобном варианте. В этих мемуарах есть особенное историческое сонное чувство и тревога, которая всегда сопровождает жизнь городов.

NV.

Николай Захваткин

Детство и юность Марасана

Захваткин Николай Степанович (1903–1995).

Работник торговли, спортсмен-тяжелоатлет, спортивный судья. Служил во флоте матросом-электриком на канонерской лодке «Троцкий», с 1928 по 1938 г. — сотрудник ОГПУ-НКВД, принимал участие в репрессиях. В 1938 г. уволен из органов и исключён из партии. Был директором ресторана станции Тюмень, в 1958–1965 гг., вплоть до ухода на пенсию, директор гастронома. Трижды вступал в партию (РСДРП, ВКП(б), КПРФ), дважды был исключён из ВКП(б) и КПСС (1938 г., 1958 г., в КПСС больше не вступал).

Отец Марасана Степан вырос в сиротстве — без отца. Мать его работала няней у господ. Степанушко — так называла его мать, находился в чужих людях, кормился тем, что приносила его мать: остатки с господского стола, что постоянно выбрасывалось для рогатого скота и собакам.

На такое житье никто не жаловался. Степан был и рос крепким, здоровым парнишком. Мать возлагала на него большие надежды в будущей жизни. Степан не обременял свою мать и квартиросдатчика, которому отводился угол на кухне или на сеновале.