Одержимые

Я добралась до кровати в кромешной тьме, слыша, как дождь пошел еще сильнее. И это шипенье! Снова шум за окнами и дробь по крыше.

Он теперь храпел не так громко, может, слишком стучал дождь и разбудил его. Каждый раз, когда я встаю с постели, он даже не шелохнется. Случись у меня сердечный приступ, удар или свались я с лестницы в непроглядной мгле, думаете, он бы заметил? Не смешите меня. Я села на кровать, а он даже не пошевельнулся.

Я постаралась не думать о дожде, о подвале, о переполненном водостоке. Я попыталась успокоиться, представив волны черной воды, текущие ко мне. Тихие неглубокие потоки, в которые я могла войти и плыть, как в детстве, когда училась плавать на спине в бассейне. Как удивительно, что я могла плыть так легко и не бояться, как другие девушки — худеньким приходилось хуже всего. Это так просто, вы отдаетесь на волю волн и плывете.

Но мое сознание не расслаблялось. Это как вязание — стальные спицы стучат и поблескивают.

Всю жизнь онзапирал себя в кабинете, чтобы не мешали ему печатать его лекции. Всегда одни и те же лекции. Он работал над научными статьями, над своей единственной книгой — происхождение какой-то древнегреческой трагедии, которую никто никогда не читал, кроме тех, кто должен. Полагаю, мы им гордились, жена и дочери. В каждом из нас живет естественная потребность гордиться, мы должны гордиться чем-то или кем-то. И, конечно, его зарплата профессора вдохновляла нас, признаю это. Бедняга сосал свою трубку, не зная, что в ней. Просто сосал. Никто из нихникогда не знает. А когда ему запретили курить, он сосал пустую трубку, как ребенок соску, и это выглядело патетично. Банкет по случаю ухода на пенсию устроили в кабинете классической литературы. Было только сладкое красное вино и сыр на зубочистках. Прозвучало немного тостов. Председатель хвалил, а он,со слезой во взоре, вставал, чтобы поблагодарить. В это время молодые профессора обменивались усмешками и даже аспиранты глотали зевки, как проглатывают слишком крупную косточку. На все было смешно смотреть!

Большинство тостов относилось к профессору Эмеритусу, а онподнимал свой бокал так торжественно, ни о чем не догадываясь. Бедный тщеславный дурак никогда не узнал, что пришло мне в голову по этому поводу.

Тем не менее, по собственной слабости, желая отомстить единственным подругам, я позволила уговорить себя переехать сюда.

Его пенсия. Почему, и моя тоже!

* * *

Я пыталась уснуть, но дождь не переставал, а гром надвигался все ближе, будто что-то огромное катилось по окрестности, направляясь именно в это место. Поэтому мои глаза распахнулись от страха, когда гигантский круглый предмет перекатился через дом и исчез далеко в полях. Но никакой молнии! Ни до ни после. Ночь была темна, как любая ночь, какую я знала.

Потом я попыталась его разбудить. Схватила за плечо и встряхнула.

— Проснись! Помоги нам! Случилось что-то ужасное!

Голос мой зазвучал высоко, как сумасшедшее сопрано, но на него не оказал никакого эффекта. В этой абсолютной мгле я не видела никаких очертаний, ни просвета. Я не видела его.

Но я была уверена, что это он, мой муж семидесяти одного года, лежащий рядом со мной, вялый и грузный, точно мешок с дерьмом на провисшем матрасе. Я потрогала его оплывший подбородок, жидкие волосы и костлявый череп. Потом нащупала глаза, которые были так же широко открыты, как у меня.

— Майрон! Что это? Что с тобой случилось?

Но он лежал не шевелясь. И тогда от простыней поднялся влажный тошнотворный запах, въедаясь мне в ноздри.

Я поняла, что не слышу его дыхания несколько минут, не слышу этого храпа и хрипа в горле.

Во мне поднялась злость, словно комок мокроты. Сосал эту свою трубку, не заботясь, что в ней. Доктор предупреждал! И я, и его заботливые дочери, все предупреждали!

Но нет, мысли профессора были далеко, в древнем мире, или витали среди звезд (Вселенная была одним из его «интересов»).

— Проснись! Проснись! Проснись! Как ты смеешь оставить меня в такое время! — И я сильно ударила его по плечу кулаком.

Он застонал, или это мое воображение? Очнулся от сильного раската грома над нашим домом? А я молила о помощи, как ребенок. Но молнии по-прежнему не было видно, ни малейшей вспышки. Это было неестественно, я знала. Ибо гром должен сопровождать вспышку молнии, гром прерывает молнию, разрывающую небо на части, это я знала.

До тех пор, пока звук уже не был громом, но чем-то еще.

Внезапно меня охватила паника, налетевшая из темноты. Я оттолкнула его как ненужного. Знал ли он, кто я, или хотя бы замечал меня все эти годы? Эта мысль нечаянно пришла мне в голову. Никто никому теперь не поможет. Только изначальная мгла и коней.

По моим подсчетам, было, наверное, около четырех.

В панике, наконец поняв, что он умер и что мне необходима помощь, я не была способна уразуметь значение такой премудрости. Знала только, что я одинока, о, и так напугана! Сердце билось как у бешеного зверя, неожиданно затравленного. Он покинул меня в самом начале этой осады, этого потустороннего ужаса, в мире за пределами моего понимания.

Я выбралась из нашей постели, как из могилы.

Потолок протекает? Постельное белье было влажным, на покрывале что-то липкое, и этот отвратительный тошнотворно-сладкий запах в воздухе, несмотря на свежий запах дождя. О, я во всем винила его! Он виноват! Я искала в темноте телефон, перевернула лампу и завизжала. О, я закричала и зарыдала, как юная невеста. Я потеряла того, чье лицо по-настоящему давно не видела. Хотя он тоже мало видел меня.

Однажды старшая дочь нашла меня на кухне нашего старого дома в Юниверсити Хайтс и удивленно спросила: «Мама, почему ты плачешь?» А я спрятала лицо от ее молодых глаз, бурча от злости и стыда: «Потому что мы с твоим отцом больше не муж и жена. Двадцать лет мы не любим друг друга». И моя дочь неожиданно задохнулась, словно услышала непристойное ругательство из уст этой пожилой женщины, из уст своей матери, и сказала: «О, мама! Я не верю!» — в отвращении отвернувшись от меня, потому что подразумевала, как все они это делают, наши дети, отделившиеся от нашего тела и быстро и безвозвратно отдаляющиеся от нас, что она не желает слышать такое от меня.

И вот он мертв, а мне нужна помощь. Только встав на четвереньки в поиске упавшего телефона, я поняла, что света нет, потому что он умер, а умер он по той же причине, что отключили электричество. Таким образом, помощи ждать не от кого.

Хотела ли я, чтобы сюда входили чужие люди, даже если им удастся отыскать в ужасающей темноте дом, эту комнату?

Мои пальца скребли по шершавой поверхности ковра, но я не могла найти пластиковый телефон. Я не слышала гудка, а это значило, что телефонные линии тоже отключены, потеряна всякая связь с внешним миром.

Этот отвратительный тошнотворный запах. Его запах. Это он.Мне вдруг стало невыносимо находиться здесь, рядом с ним. Я поняла, что должна бежать.

На четвереньках я поползла в направлении двери, шепча себе: «Да! Да! Именно так! Не трусь!» На комоде была керосиновая лампа и спички для таких случаев, но мне показалось, что найти ее я не смогу, тем более спички. Мои пальцы тряслись, мрак был полным.

Так и было, на четвереньках волочила я за собой подол ночной рубашки, пропитанный запахом могилы.

* * *

Медленно, с трудом, задыхаясь от напряжения, я спустилась по крутой лестнице в темноту.

Так много ступенек! Никогда раньше я их не считала и, спускаясь по ним теперь, потеряла счет после двадцати.

Схватившись за шаткие перила левой рукой, правой я шарила по стене. Глаза мои высохли от слез и были широко раскрыты. Ничего не видя внизу, кроме темноты, густого, бездонного мазка черной краски, я поняла, что в этой темноте есть нечто таинственное, ни на что не похожее.