Одержимый ею

Передо мной открывают огромную двухстворчатую дверь, и я чувствую себя так, как, должно быть, чувствовала Бель, входя в замок чудовища. И дверь за моей спиной захлопывается столь же зловеще.

Кажется, этот громадный дом и сам монстр, и он только что сожрал меня.

За дверью оказывается воистину дворцовый холл — мрамор, паркет, хрусталь, зеркала.

Я выросла в маленьком провинциальном городке в семье со средним достатком. И хотя уже несколько лет работаю в сфере, где мне приходится соприкасаться с роскошью, она не стала частью моей жизни и по-прежнему поражает.

В областной столице, куда уехала учиться, родители приобрели для меня крохотную квартирку, в которой я и жила до сих пор. Но там, в своём уютном мирке, я была хозяйкой, а здесь — в большом и роскошном доме — буду пленницей.

Хорошо, что у меня нет кота. Бедное животное погибло бы в закрытой квартире. Потому что вряд ли я выйду из этой золотой тюрьмы в ближайшее время.

Таким невесёлым мыслям я предаюсь, следуя за своими сопровождающими. Мы почти несёмся, поэтому некогда смотреть по сторонам. Но даже то, что я замечаю, заставляет меня, как искусствоведа, трепетать — антикварная мебель, бесценные живописные полотна, старинные фарфоровые вазы… Да в таком доме только фильмы про миллионеров снимать!

Особенно, в этой громадной, обставленной дорогой и изысканной мебелью, гостиной.

Истерзанный Артём жмётся в углу обитого светлой кожей дивана, а Пахомов, как ни в чём не бывало… открывает шампанское.

Когда я вхожу, он скользит по мне небрежным насмешливым взглядом. И это лучше, чем видеть в его глазах разбитые льдины.

Я тоже опускаюсь на самый край дивана. И чуть прикрываю глаза, понимая, как жутко устала, а безумный день ещё не закончился.

Нервы натянуты, как струна.

— Инга Юрьевна, мы вас уже заждались, — Пахомов разливает искрящуюся жидкость по хрустальным бокалам. Один протягивает мне, другой подаёт Артёму. — Давайте же выпьем за только что созданную ячейку общества, — говорит он нарочито бодрым и подчёркнуто издевательским тоном. — Совет вам да любовь. Горько!

Мы с Артёмом переглядываемся, муж крутит пальцем у виска, показывая, что его родственник не в себе.

Пахомов и не собирается разубеждать нас: хохочет, как полоумный.

— Умора! Молодожёны, которые не хотят целоваться! — он ставит бокал на стол и склоняется ко мне, нависает, как утёс, давит, угнетает. — Если младшенький вас не устраивает, Инга Юрьевна, то вы только скажите. Я, знаете ли, хороший старший брат, привык выручать Тёмыча. Могу и с поцелуями помочь, и с брачной ночью…

Боже, как же меня тошнит от него! Даже сильнее, чем от Артёма, когда я поняла, что он собирался отправить меня на аукцион — продавать за долги.

Никого противнее и гаже на свете не видела!

Я плескаю шампанским прямо в его наглую рожу. И лишь заметив, как начинают играть у Пахомова желваки, понимаю, ЧТО сделала.

Зажмуриваюсь, сжимаюсь, ожидая удара.

Но его не следует, и я всё-таки открываю глаза

Артём хлопает в ладоши и смеётся:

— Молодец, Инга! Правильно! Так ему и надо! Пусть знает своё место!

Но мне становится ещё страшнее: к Артёму оборачивается не человек — разъярённый монстр.

Кажется, стоит зажмуриться снова.

ВАЛЕРИЙ

Зря Инга это сделала! Ой, зря!

Я ведь с трудом держу зверя, что беснуется внутри. Он уже давно разодрал в клочья белые тряпки на ней и жестко оттрахал прямо на глазах у мужа.

Тёмыч бы ещё и аплодировал. Он любит зрелища.

И сколько презрения и гадливости во взгляде!

Видимо, привыкла к трахалям другого уровня. А я — птица не ее полета и вообще до птицы не дотягиваю.

 Зачем мне дался их поцелуй, сам не понимаю. Это же, словно всадить в себя нож и проворачивать медленно, мазохистки считая повороты…

Младшенький оценил выходку своей жёнушки. Ржет, дебил, и клоунаду разыгрывает. Знакомо, он всегда так поступает, когда очкует. Он вообще отвратный игрок в покер, а все равно лезет за стол в мечтах сорвать куш или хотя бы отыграться. Вот и сейчас проигрался до последнего, а долги раздать нечем!

Шарахаю об пол бокал, смотрю, как брызжет стекло.

Паяцы стихают и хлопают глазищами.

О глазищах лучше не думать, особенно, фиалковых.

Сжимаю кулаки — пока ещё держу зверя.

Терпи, осталось немного.

Будет тебе пир.

Мой голос разносится эхом по огромной комнате, хотя говорю тихо, чеканю слова:

— Ты на кой в долги влез, мудила конченный? Да еще к кому? И почему ты непричемную девку решил сбагрить за свои долги, а не жопу свою? — рычу на брательника.

 Тот окидывает меня наглым взглядом, снова хорохорится:

— А ты у нас теперь специалист по мужским жопам? — регочет он.

Сученок!

 Резко хватаю его за руку и дергаю на себя, но в гарду взять не успеваю.

Тёма тоже занимался джиу-джитсу, как и я, поэтому ловко выскальзывает от болевого захвата, перекатившись по полу.

Инга испуганно забирается на диван с ногами, тщательно прикрывшись пышными юбками, в глазах стоят хрустальные слезинки.

Переживает за эту, сука, мразь, который ее хотел извращенцам продать!

Зато Тёмка берет меня в гарду ногами. Это он зря! Выворачиваю ему рабочую ногу коленом под неестественным углом. Следующее движение связки -- и брат инвалид на костылях пожизненно! Он это знает, поэтому скулит, как побитый щенок, елозит по полу, стараясь вывернуться из захвата.

А вот хер тебе!

Я одним движением ломаю ему ногу, но не в колене, а только бедренную кость. Жить будет, мразота, хоть и не так весело. Особенно — следующие пару месяцев.

Тёма орет так, что у меня аж уши закладывает:

— Пахом, сука, садист! — от боли он реально плачет, и меня это раздражает. Неужели так сложно быть мужиком хотя бы пять минут в своей жизни? Хотя бы перед молодой женой?

 Поэтому я перекатываюсь, седлая брата, и методично крушу ему ребра.

Он вопит, но вывернуться не может. Потому что он тренировался, как папа велел, а я ходил к сенсею для себя! Было время, с меня гематомы вообще не сходили после спаррингов: только одна начинает желтеть, вместо нее уже новая чернеет! Зато шкура стала толще, хер меня теперь такой, как этот слизняк, пробьет!

— Прекратите! Вы садист! Чудовище! — Инга бросается перед нами на колени, край ее юбок накрывает Тёмыча.

 Она снова плачет, почти рыдает. И в этом снова виноват я! Становится тошно от самого себя до горечи во рту…

Я отпускаю брата — всё равно он, кажется, отключился от боли. Нависаю над ней — маленькой, хрупкой, беззащитной, она задирает голову и смотрит на меня. Глазищи, умытые слезами, нереальны, в них — целая вселенная. По плечам и узкой спинке рассыпаются каштановые волосы. С них — снегопадом по полу — белые цветы…