Одесситки

— Вы правы, неприятности у нас в коллективе большие. Женщине из дома напротив было плохо, она стучала к нам в дверь, просила вызвать «скорую» для ребёнка. А наш сторож выполнял инструкцию, дверь не открыл. Женщина потеряла сознание, потом мы уже, когда пришли, врача позвали и милицию, отправили обоих по больницам. Если вы об этом ЧП, то мы все в себя прийти не можем.

Настроение у главного ревизора явно испортилось, вчерашние акты, что их проверять, сами всё проверили, успели даже выручку в банк сбросить, не уходить же вот так с пустыми руками. Он осмотрел торговый зал. Молча обошёл все подсобные помещения, свита тихонько тянулась за ним. Зашли в директорский кабинет.

— Грязновато, неуютно стало в вашем магазине, уж не обессудьте за такие слова, я только из-за искреннего товарищеского отношения к вам, — скривил лицо ревизор. — Вижу, стараетесь, не всё пока получается, но что же вы хотите, голубушка. Подучиться надо вам, а потом уже такое серьёзное дело на плечи взваливать. Помощника вам бы дельного, так никуда не годится. А что это сейф у вас нараспашку?

— Старый, поломан давно, я каждый месяц докладную в главк пишу, пока без результата, вот и приходится в банк с выручкой бегать, хорошо милиция рядом, не отказывают с провожатыми.

— Пломбиратор у вас есть? Пломбируйте, дорогуша, и всех делов.

Она посмотрела на эту спесивую гниду с тоненькими беленькими пальчиками в заусеницах; только не сорваться и не погнать его сраной метлой, как любит выражаться Дорка.

— Перестраховщица я, знаете ли, ничего с собой сделать не могу, поставлю пломбу, посмотрю на тоненький проводок и спать не буду всю ночь. Лучше лишний раз в банк сбегать, гарантий больше,

— Так-то оно так, но если всё время бегать, когда же работать?

— А я одинока, магазин моя работа и мой дом. Может, чаю?

— Какой чай? Мы что, по-вашему, бездельничаем? И так только ради вас всех сорвал с заданий, — зло промолвил ревизор и вышел на улицу, свита понуро плелась следом.

 «Сбросить такую нелегко, ему приказывают. Аза что? Распустили слух, а там чисто, не за что зацепиться. Им приспичило от неё избавиться — пожалуйста, только без него, — Петр Афанасьевич никак не мог унять гнев. — Какая умная стерва, не теряется, на всё у неё ответ. А я, дурак, не подготовился, решил с наскоку прихватить, так сказать, по горячим следам. Идиот старый, если все бы работали, как она».

Ох, как не любил он, когда порядок, места себе не находил, такой человек, как эта стерва катакомбная, становился для него врагом на всю жизнь. Другое дело, нормальные люди, которым ничего не надо объяснять. Живут сами, как люди, и других не обижают. Такой магазин, а карман пустой — обидно. Он аж сплюнул с досады. Ещё эти прихвостни плетутся за ним, затылок аж горит, такое фиаско потерпел, злорадствуют, видно. Как по одному на проверку пойдут, так в актах полный сговор. А сколько притворства, думают его провести, а то он вчера родился, и его папа пальцем сделал. Любому заведующему легче договориться с проверяющим сразу и разойтись полюбовно. Он-то знает, что с такими актами делать. Главное не спешить, собрать штук десять — и с индивидуальным визитом, разложить, как крапленые карты, на столе и молчать, пока у собеседника не вернётся дар речи. Умный сразу всё понимает, с ним нет проблем, а такая, как эта, будет артачиться, доказывать свою правоту, пока не загремит за решётку. Ты, тюлька полукопченая, у меня ещё попляшешь.

— До обеда свободны, — громко крикнул подчинённым и двинул на Дерибасовскую пропустить с досады стаканчик-другой молдавского коньяка, он пил только его, другие не очень жаловал. Нет, они мягкие, ароматные, но дороговато, жаль денег. Вот и сегодня — день проходит, никакого навара. Афанасьич, как звали его за глаза в главке, уже было хотел дернуть дверь забегаловки, как что-то остановило его: «Идиот, ты что, богач, зачем деньги палить, а Яков Михайлович на что?»

ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

В Херсонской больнице Дорка лежала уже третью неделю. Сердце больше не болело, она отдохнула, каждый день гуляла в больничном парке. Соседки по палате всё гадали: кто она такая? Дня нет, чтобы кто-нибудь её не навестил. Всё ей тащат, целуют взахлеб. Вот опять две прибежали, в коридоре шушукаются, сейчас смеются, а по ночам стонет и плачет. Странная женщина.

Сегодня у Дорки праздник. Натка с Жанкой были у Вовчика, и сын передал ей письмо. На листке из ученической тетрадки печатными неровными буквами написано: МАМА Я ЗДАРОВ ЦЕЛУЮ ТВОЙ ВЛАДИМИР.

Снизу была пририсована не то роза, не то тюльпан.

Последние дни в больнице тянутся так медленно; как выйдет, сразу побежит к Вовчику, потом к Наде. Никого ближе и родней у неё нет. Если бы кто знал, как она их любит. Девчата из магазина для тёти Нади сбили новый топчан. Подросший Вовчик должен спать теперь на диване. В квартире дружно стравили клопов и тараканов новым средством, которое по блату еще до болезни достала Дорка. Марафет навели по всем правилам, даже кухню два раза извёсткой побелили целиком, не то что раньше: каждый вокруг своего столика намажет черт-те как — и это ремонт? Лампочки, и те ввернули новые. Обед решили сообща накрыть на кухне, целый день жарили, парили, стол вышел, как у людей, не стыдно глянуть.

Декабрь — самый нелюбимый месяц в Одессе. Холодно, промозгло, ветрено. С вечера тишина и туманы обволакивают город, и он словно исчезает, растворяется. В темноте деревья без листвы, как привидения, устрашающе скрепят своими черными ветвями. Улицы освещены тускло — и только в центре, а поодаль от него, ближе к окраинам — темнотища, хоть выколи глаза. Днем еще изредка просветлеет, густой туман и сырость исчезают, и солнышко, с трудом пробивая пелену, напоминает о себе: да, я здесь, я здесь, подождите немного, вот еще эти грязные тучи пронесутся — и я к вам вернусь.

Окно палаты, в которой лежала Надька, выходило во двор, и ей из-за угла была видна только верхняя часть неба. Серое небо, льющийся по стеклам дождь и ветка платана, неизвестно как уцелевшего с войны дерева. Правильно одесситы называют платаны бесстыдницами, к зиме они сбрасывают с себя кору, и их стволы становятся такими ровненькими, что Надьке всегда хотелось их погладить. Ей казалось, что они такие же беззащитные, как она сама.

К вечеру ее часто бил озноб. Она подталкивала под себя одеяло. Поутру и днем в больнице еще ничего — завтрак, обход врачей, процедуры, а ночью... Ночи Надежда ждала с ужасом. Снотворное ей больше не давали, и эти проклятые воспоминания ждали, когда в палате все стихнет. Правда, полная тишина случалась редко — похрапывание и стопы нарушали эту пугающую темноту

С какого возраста она помнит себя? Сколько лет ей было? Забыла. Помню только — весна, солнце, теплынь; на ней, маленькой девочке, платьице, как у принцессы, и туфельки. Да-да, это было на Пасху. Нянька замешкалась, и маленькая Надя выбежала на улицу первой. Ночью накрапывал дождь, на листочках и травке блестели капельки воды, они переливались, как бусинки на маминых украшениях. Она увидела желтый цветочек и побежала сорвать его; только протянула ручку, как шлепнулась в лужу. Мать с отцом вышли из парадной, и Надя, мокрая, в слезах, бросилась к ним. Нянька не успела перехватить девочку, и та вцепилась грязными ручками в праздничный костюм матери. Софья Андреевна с таким отвращением оттолкнула ребенка, что Наденька не удержалась и шлепнулась на землю, а мать зло прошипела: свинья всегда грязь найдет — и ушла переодеваться.