Одесситки

Теперь жители Коганки осиротели — потеряли нашу полянку. Единственное место, которое украшало нашу жизнь. Только участковый милиционер и дворничиха не разделяли общего горя. Одной стало меньше убирать за те же деньги, а другому — легче ловить шпану. Даже пересыпские перестали без нужды ходить через наш двор. Вся детвора, лишившись полянки, вывалилась за ворота на улицу. Теперь на велосипедах мы ездили по улице Пастера до Украинского театра, туда и обратно, по очереди. Одни ехали, другие бежали, третьи цеплялись за трамваи и ездили на подножках или на «колбасе». Когда уставали, сидели на тёплых камнях, прячась за ворота. Привязывали за нитку старый кошелёк и ждали очередного прикола. Кто-то из пассажиров обязательно клевал на лёгкую добычу, которая удивительным образом двигалась, убегала от нагнувшегося за кошельком прохожего. Под хохот и свист обескураженный прохожий иногда смеялся вместе с нами над старой как мир шуткой. Другие матюкались, пытаясь нас догнать и надрать как следует уши. За воротами, в полной темноте, сидя на тёплом цементе, более взрослые девчонки рассказывали страшные истории про оживающих после полуночи покойников. Мы все жались друг к дружке в страхе и радовались, когда взрослые нас разгоняли по домам. Потом я долго ночью вздрагивала — представляя, как на клавиатуре играют перчатки покойницы, которая перед смертью просила мужа похоронить её в этих перчатках, но он этого не сделал.

Лишившись полянки, жильцы стали пристраивать перед своими окнами маленькие садики, от которых двор ещё больше сужался и превращался в длинную кишку. Совсем плохо стало жильцам нижнего первого дома. Их двор превратился в проезжую дорогу стройбазы. Целыми днями машины и подводы завозили лес, еще что-то. Машины с ревом и вонью проносились через двор, телеги с лошадьми оставляли конские шарики, от которых долго шёл пар, потом они раскатывались и рои мух и пыль докучали всем. Каждый год, особенно перед выборами, жильцы собирали подписи под письмом о безобразиях стройбазы. И перед 5 декабря являлась комиссия. Торжественно обходили наши трущобы, уверяя, что Коганку по плану следующей пятилетки обязательно снесут и все мы получим новые благоустроенные квартиры.

Следующую потерю Коганка понесла сразу после Пасхи. Рядом с уборной со стороны того двора была довольно большая комната с окном, в которой дворничиха хранила свой инвентарь. Она называлась постирочной. Там стояла большая русская печь, которую использовали в основном на Пасху. В ней пекли куличи. Заведовала всем дворничиха, у неё был список тех жильцов, которые сдавали деньги на дрова или приносили, как мы, их заранее. Внакладе она не оставалась, от каждого получала хоть и небольшую, но пасочку, да и яйца крашенные. А в чистый четверг там многие жильцы мылись, как говорили соседи, всё кончалось настоящими оргиями.

Наше семейство купалось дома в корыте. Один дед ходил в мужскую баню на Пересыпь или мылся на барже. Запись на печку производилась заранее, ещё на вербную. Но, в зависимости от того, как подходило тесто, приходилось хозяйкам меняться местами. Все эти переговоры проходили через нас, детей. Мы бегали передавать изменения в расписании, на ходу ещё больше запутывая, кто за кем и что просил. Потом помогали переносить через вонючую уборную накрытые полотенцами формочки. Очередь за формами была отдельной проблемой. Обязательно кто-то умудрялся стырить их или кто-то признавал случайно свою из потерянных на прошлой Пасхе. Дело доходило до рукоприкладства. Был такой переполох! Запах сдобного теста за несколько суток перебивал устойчивый запах уборной, но ненадолго.

Наша бабушка всегда записывалась на день, когда дед был на вахте. Так он якобы был не в курсе, что его жена печет пасхи и верит в Бога. А сам тихонько спрашивал бабку: «Поля, тебе муки хватит? А Лёнька тебя не подведёт? Только ты уж не очень усердствуй, а то я тебя не знаю!? Пусть Алка тебе помогает, принцесса на горошине. Ольку учи, с неё толк выйдет. Не барыня».

В этот день бабушка доставала с антресоли специальное корыто и ставила опару. Потом приходил Лёнька, замешивал тесто, недаром во время войны он работал в пекарне. Первым делом он немецким длинным дедушкиным лезвием сбривал волосы на руках, потом этим лезвием водил по своему ремню. Я любила наблюдать за ним, как он бреется. Бабушка нальёт ему тарелку борща и от нетерпения начинает стучать ложкой по столу.

«Я тебя не на гулянку позвала, а вымесить тесто. Заодно и с сыном повидаться, о себе я уже и не говорю, — наставляла она моего дядю. — Пойдёшь туда, или я сама за дитём схожу?» — «Лучше, мама, приведи его сюда. Только пусть она не приходит, а то начнёт. Если она придёт, я сразу уйду, ты так и знай».

После еды Лёнька долго подбрасывал над головой толстого Олежку, целовал его, у бабки текли слёзы. Потом мыл руки, намазывал подсолнечным маслом и начинал «вымес». На кухне восстанавливалась тишина, предстояло святое действо. Как из обыкновенной муки, яиц, масла, сахара появится чудо. Под Лёнькиными руками тесто стонало, лопалось, подлетало вверх и с размаху плюхалось в корыто. Потом оно ласкалось в сильных мужских руках. Никто не замечал, что уже пришла тётя Надя Субда, чтобы попросить Лёньку ей тоже вымесить тесто, в дверях стояли соседи Глинские. Все завороженно смотрели, как сын Пелагеи вымешивает тесто, как оно летает над его кулаками, какое оно послушное, он, как скульптор, лепил из него свою Галатею. Его обнаженный торс лоснился от пота, мышцы играли на спине и руках. Потом он выложил тесто из корыта на стол, выпил компота из сухофруктов. Бабушка вытерла сыну лоб и протёрла спину и только сейчас увидела всех зрителей.

— Что вы двери пооткрывали? Тесто не любит сквозняков и чужих взглядов. Давайте отсюда, цирк устроили. Как тебе это нравится? Во нахальные бабы.

Выходя в коридор, тётя Надя не удержалась: «Гандзя только локти может теперь себе кусать, если достанет. Такого мужика упустила. Какая баба против такого устоит? Валька, ты видела, какие у него руки?»

Тётя Валя нагнулась к уху медсестры, что-то ей сказала, и обе прыснули от смеха, вздыхая и посмеиваясь, пошли к соседям пить чай.

У нас дома на кухне продолжалась работа. Подогретые на плите формочки, обмазанные маслом, ждали, когда они, наконец, получат свой плод, который им предстоит выносить, поднять. Потом отмучаться в жару печи, защищая своим чёрным железным телом свое дитя, терпя до последнего. Наконец исторгнуть его нежное тело, не повредив, любуясь красотой, если все удачно получится. А если нет, услышать в свой адрес отборную ругань, обещания хозяйки выбросить эти сраные формы на помойку. Самое невыносимое было ждать, когда пасхи, наконец, остынут и можно будет, укрыв их получше, перебежать обратно уборную. Дети с раскрасневшимися лицами и сонными глазами из последних сил держались на ногах, несмотря на уговоры взрослых идти домой спать, а не путаться у родителей под ногами, ещё больше их раздражая.

Если у кого-то получался брак, клятвенно обещали больше никогда эти пасхи не печь, не связываться с этим гиблым делом. Завязывалась ругань уставших от этой собачьей жизни людей. Находились те, кто призывал вспомнить о святом празднике; все разом замолкали, больше не чертыхались, забирали свою неудачу и уходили домой. И вот конец! Не будет больше нашей постирочной. На эту площадь получила ордер семья из трёх человек. Больше всех возмущалась дворничиха. Как они будут там жить? Сырость, вонь. Но на Коганке селиться стали даже в сараях. А что делать? Дети растут, женятся. Жить где-то надо! В одном из сараев уже поселились новобрачные студенты. Обклеили изнутри сарай газетами. На угольный ящик сбили крышку, сверху постелили соломенный тюфяк и жили. Через свою форточку протянули электрический провод и зажигали вечером лампочку. У них там вечером было очень весело, приходили даже гости. Молодым всё нипочём. Я когда за углём в сарай ходила, всегда стучала, кричала, чтобы крысы разбежались, их там уйма была, но они такие нахальные: сидят как ни в чём не бывало и смотрят. Только когда запустишь в них куском угля или поленом, тогда нырнут, испарятся гады. И всё равно страшно. Вдруг сзади на голову запрыгнут? Всюду они бегают. Дворничиху только и боятся, особенно её метлу.

Теперь всё, конец, где мы будем печь пасхи? Дома в малюсенькой духовке? Как замечательно было открывать низ буфета, в котором стояли банки с вареньем и эти обмотанные лощеной бумагой для компрессов пасхи. Как эта Евдокия их называет по-кацапски: куличи, всё равно как кукиши.

Время летело быстро. В музыке я делала явные успехи, так во всяком случае утверждала моя учительница, получая деньги за каждый урок. Но в школу Столярского, где она преподавала, поступить мне не светило. Она твердила, что дома я должна играть ежедневно по четыре часа, а в воскресенье до восьми часов, если хочу чего-нибудь добиться. А у меня горело огнём плечо, ныла спина, поднималась температура. Кончилось тем, что меня потащили по врачам. Диагноз прозвучал, как приговор: искривление позвоночника. Немедленно нужно заниматься спортом. Алка повела меня на волейбол, как советовала тренер по гимнастике, в самую ближайшую спортивную школу № 7 на Комсомольской улице, недалеко от Водного института, где сама училась. Тренером моим стал Бергер Михаил Иосифович на многие годы. В том же году меня удалось пристроить в музыкальную школу при портклубе. Я сдала экзамен за четвёртый класс, обещая посещать хор и подтянуть сольфеджио. Музыкальная школа, спортивная, мясо-контрольная — такие любимые пятёрочки всё реже и реже появлялись в моём дневнике.

На мясо-контрольной тоже многое изменилось. Теперь каждый день актировали мясо, и нужно было сдавать его в цирк, на корм животным. Цирк находился через дорогу, и его работники сами приходили и забирали мясо. Бегать по клиентам уже не надо было, опасно, да они и сами приходили. Словом, моё детство кончилось.

ЦИРК

В тот год в составе труппы циркачей был номер, пользовавшийся необыкновенной популярностью. Назывался он «Школа», не настоящая, а собачья. Поставил его пожилой артист. Вообще-то он раньше работал с лошадьми, но получил травму. Копыто лошади разнесло ему всё лицо, поэтому он всегда носил очки, усы и рассмотреть его лицо было невозможно. Наш цирк в Одессе очень старый и выходит на две параллельные улицы: на Садовую со стороны мясного корпуса, там со двора был вход в служебные помещения и галёрку, и на улицу Франца Меринга, где был главный вход в партер и ложи. Там был большой вестибюль, буфет-ресторан и гардероб. В цирке гастроли одной труппы длились целый сезон, почти год. Вот этот год для всего нашего двора стал годом цирка. Оставалось только кого-то из взрослых уговорить пойти с нами, детьми, в цирк. Приходить нужно было заранее к центральному входу и просить позвать артиста Ивана Ивановича. Ждать приходилось долго. Он всегда появлялся неожиданно в рабочем халате. Завидев нашу компанию, пересчитывал нас и молча удалялся. Спустя время так же неожиданно возникал с контрамарками и упаковкой красных карамелек, которые сам постоянно держал во рту, как маленький ребёнок, и угощал ими нас.

Пока мы его ждали, начинала стекаться публика. Официанты крутились с подносами шампанского в бокалах и вазочками с пирожными. В буфете постоянные посетители располагались в креслах, им подносили подносы с бутербродами: с чёрной и красной икрой, рыбами, сыром, ветчиной. Контролеры просили нашу компанию удалиться. И мы, оказавшись на улице, быстро бежали к нашему чёрному входу на галёрку. Здесь тоже была касса, только под открытым небом. Поднимались зрители по железной лестнице, пригибаясь, чтобы головой не зацепить металлические балки. Наши места были под самым куполом и в самом конце ряда. В антракт мы не могли, как другие, выйти, потому что для этого нужно было поднять целый ряд. Никакого перерыва не хватило бы. Ни туалета, ни буфета не было. Только продавщицы мороженого снизу вверх передавали свой товар галёрке и так же получали деньги. Но мы мороженое не покупали. Нам бабушка заворачивала в газету нарезанный хлеб и жареные с чесноком котлеты. Все вокруг только облизывались, учуяв аппетитный запах.