Один человек

Часы папа мне отдал наградные, к трёхсотлетию российского флота выпущенные. На циферблате крейсер нарисован и флаг андреевский. Ещё и медаль отец получил по случаю этого юбилея. Сорок лет он на своём заводе в Серпухове крепил огневую мощь наших ракетных крейсеров, эсминцев и разных фрегатов. На совесть крепил. Только одно его расстраивало. При допуске, который он имел, ни в какие заграницы его не пускали. Не то чтобы папа собирался отвалить с концами, нет. И мыслей таких никогда не имел. А если и имел, то их (такие мысли) конфисковали у него при поступлении на работу в далёком пятьдесят шестом году. Отец любил путешествовать. Конечно, приходилось ему в командировки ездить, и даже в дальние. К примеру, на Тихий океан или на Северный Ледовитый приходилось летать, но что можно увидеть интересного на палубе ракетного крейсера? Да ничего, кроме того, что он и так каждый день на работе видел. А хотелось ему хоть на Болгарию одним глазком взглянуть. Начальник первого отдела как-то ему по дружбе объяснил: «Ты, Борис, как на пенсию выйдешь, лет пять ещё огурцы на даче поокучиваешь, а потом, если склероз удачно будет прогрессировать, уж и в Болгарию сможешь документы готовить. Откажут, конечно, в первый-то раз. Но через год-другой точно пустят». Такая вот была у папы перспектива. Страшно он завидовал маме, которая в семьдесят третьем, кажется, году была по путёвке в ГДР и даже видела из-за стены западный сектор Берлина. Рассказов потом о ГДР хватило года на два. Помню, как папа спросил у мамы: «А как ТАМ, в Западном Берлине?» И мама, понизив голос почти до шёпота, ответила: «Знающие люди говорят, что вообще… просто сало с балконов капает». Почему-то запомнился мне этот мамин ответ. Лет через пятнадцать я в первый раз пересёк границу нашей тогда ещё пятой, а не как сейчас, шестой части суши и приземлился в токийском аэропорту Нарита, вышли мы с моим спутником профессором Митиным из самолёта и направились к подземному экспрессу, чтобы ехать в Токио и далее в Сидзуоку на научный симпозиум. Подходим мы к поезду, и Юрий Васильевич меня просит:

— Миша, если мне достанется место против хода поезда, а вам по ходу — вы не против будете поменяться?

— Да ради бога, — отвечаю. — Конечно, поменяемся.

Я тогда был в таком очумении от первых шагов по японской земле, что и на крыше б согласился ехать. Тут как раз поезд подходит, и я вижу, что все сиденья в нём как по команде поворачиваются по ходу. Как потом выяснилось, их вообще можно и самому поворачивать, если едешь большой компанией. И точно молния сверкнула — вот оно, «сало с балконов».

Впрочем, я отвлёкся. Когда началась перестройка и совершенно неожиданно выяснилось, что ракетными крейсерами мы обеспечены гораздо лучше, чем, к примеру, мясорубками, то папин завод начал из ракетных обрезков делать мясорубки. Многие тогда так делали. И в это самое интересное (как говорила моя бабушка, «нашим врагам») время наш сын-девятиклассник поехал с группой учеников из их школы в американский город Нью-Хейвен, что в штате Коннектикут. Пожить две недели в простой американской семье. Тогда это называлось «по обмену». А через пару месяцев после того, как ребёнок с сожалением вернулся, приехал к нам в гости простой американский парнишка Джим, одного возраста с нашим Валерой, пожить в нашей семье. Мы купили тульский самовар, расписанный красными и жёлтыми цветами по зелёному полю, для подарка Джимовым родителям, матрёшек и альбом с видами Москвы. А как же иначе. Предварительные испытания самовара, сделанного из тульских пулемётных обрезков, выявили серьёзную течь в кране. Пришлось в срочном порядке пришлифовывать этот чёртов кран. Шлифовальным порошком и рекомендациями по шлифовке меня всего за стакан спирта снабдил институтский стеклодув. Самому Джиму тоже приобрели какие-то подарки, уж не помню какие. Больше всего он был рад тому, что мой Валера перерешал все задачки по математике, которые Джиму задали на лето. А ещё он обрадовался книжке «Над пропастью во ржи», которую я ему подсунул почитать. Как потом выяснилось, можно было и «Тома Сойера» подсунуть, но на английском у нас книг Твена не было. Так вот. Одним из центральных мероприятий должен был стать праздничный обед в семье, на который обещались приехать из Серпухова мои родители. Предполагалось, что будут развёрнутые выступления с американской и российской сторон с рассказом о близких родственниках, а также показ слайдов и фотографий. Джим на правах гостя выступал первым. Рассказал о папе, простом американском адвокате, показал фотографию их двухэтажного дома, поведал о дедушке, увы, покойном, который тоже был простым американским адвокатом, о маме, о бабушке, далее везде, вплоть до джипа «Лексус». Сын старательно переводил для дедушки и бабушки. В прениях по докладу моя мама высказалась в том смысле, что «Ох, ё… Ну и… А мы-то… Твою такую…». Папа нервно молчал. Предстоял рассказ Валеры о нашем семействе. Надо сказать, что рассказ сына был обсуждён и утверждён на семейном совете заранее. С фотографиями нашей квартиры на шестом этаже панельного дома и двух детских велосипедов можно было не суетиться. Джим уже всё видел. Про меня рассказать было просто — я химик. Работаю в институте. Супруга тоже химик. Работает в другом институте. Да мы и сами Джиму об этом давно рассказали. Бабушка — полицейский. С некоторым трудом Валера объяснил, что его бабушка ловит и воспитывает малолетних нарушителей закона. Как поймает, так и воспитывает, пока тем не надоест и они не отправятся в тюрьму, подальше от бабушкиных нотаций. А вот с дедушкой было сложнее. Дедушка категорически запретил рассказывать, кем он работает и чем занимается. После долгих споров сошлись на том, что он простой инженер. Работает на заводе. Просто заводе. У нас таких заводов пруд пруди. Чего о них рассказывать. Так Валера и доложил. И тут любознательный Джим возьми да и спроси: «А что вы, Борис, делаете на этом заводе?» Отец побагровел. Снял очки и стал их протирать. Нашлась бабушка: «Валера, переведи ему, что дедушка делает мясорубки». Папа так облегчённо вздохнул, что мог бы задуть не один десяток именинных свечей на торте, если бы вдруг случилась такая необходимость. Сын начал переводить. Как будет по-английски «мясорубка», он не знал, но выручил двухтомник Гальперина, который на этот случай лежал рядом. Наконец он перевёл. Мы приготовились перейти к столу, и тут дочь, молчавшая почти всё это время, произнесла: «И за выпуск мясорубок нашего дедушку наградили часами и медалью к трёхсотлетию российского флота». И засмеялась.

А часы я ношу до сих пор. Только заводное колёсико пришлось сменить. И с корпуса местами позолота облезла. Хотел поменять, но в часовых мастерских таких корпусов нет. Говорят, что выпуск был ограниченный и модель эту потом больше не выпускали. Ничего не поделаешь. Буду носить и облезлые.

Моя первая рюмка

Воспитывался я до четырех лет у няньки, Марии Сергеевны, замечательной женщины, внуком которой всегда себя считал и считать буду. В детские ясли или сад тогда попасть было сложно, надо было в очереди стоять, потом долго сидеть на больничных, пока дитё научится кашлять и сопли на кулачок наматывать. Родителям же моим надо было пропадать на работе. Мама круглые сутки ловила и перевоспитывала малолетних преступников, а папа крепил обороноспособность родины в одном из почтовых ящиков, да ещё и преподавал в техникуме. Вот и отдали меня бабе Марусе и деду Ване, когда я ещё и не курил, не выпивал, не употреблял ненормативную лексику и вообще имел крайне скудный словарный запас. И было мне у них щастье. Жизнь била ключом. После непременной каши на завтрак мы обычно садились играть в подкидного или в домино. Карт в руки мне не давали по малолетству, но я как мог болел за игроков, старательно повторяя за ними: «Дурак ты, Ванька — надо было с треф зайти» или «Эх, Маруська, ну есть вы, курские, против серпуховских…». На этих словах обычно случался полный «Ванькин» проигрыш и он должен был лезть под стол кукарекать. С этим было строго. Дед кряхтел, злился, жаловался на судьбу ветерана отечественной войны и… переводил стрелки на меня. «Марусь, а Марусь, пусть Минька слазит, ему и нагибаться ни к чему». Бабушка этих подмен не одобряла. «Мне зачем ребёнка доверили? Чтоб он под столом за тебя, олуха царя небесного, кукарекал?» А я тем временем уже с удовольствием лез, вернее, шёл пешком и кукарекал и даже мяукал сверх программы, пока меня не вытаскивали из-под стола чуть не за ухо. Не будем, однако, отклоняться от основной темы. Да, а тему-то я и не обозначил! А тема будет такая — моя первая рюмка водки. Дедушка Ваня, как я уже сказал, был ветеран. Воевал он недолго — в первом же бою, а так случилось, что первый бой его пришёлся на танковую атаку немцев на Курской дуге, оторвало ему полноги. Вот так она и закончилась, его война. На праздники Победы исправно получал Иван Максимыч продовольственные заказы и приглашения выступить в школе. Ну, и медали юбилейные, когда случались юбилеи. Отмечали этот праздник, как водится, за накрытым столом. Само собой, и меня за стол сажали. Мама, по причине работы в милиции, вечно находилась «в праздничном усилении», выражаясь милицейским языком, а папа, пока мама не вернулась, отпускал меня праздновать, тем более что за мной, по такому случаю, приходил и дедушка Ваня, и бабушка Маруся, и их дочка Лариска, работавшая с папой на одном заводе. Так что я умудрялся праздновать два раза на дню. Ну, а стол уж ломился от закуски. Закуской называли любые блюда, если в центре стола стояла бутылка «белого вина», как тогда называли её, родимую. Первый тост был за Победу. Всем наливали по гранёному «лафитничку», а мне сладкого чаю в такой же. И мы чокались. Дедушка Ваня чокался осторожно, поскольку его стакан был налит до краёв, Лариска с бабушкой «вежливо», а я бесшабашно, поскольку любил звон «бокалов содвинутых разом», да и чай свой пролить не боялся. Потом все аккуратно занюхивали водку (а кто и чай) чёрным хлебом и налегали на квашеную капусту солёные грибы и селёдку в кольцах репчатого лука. Через тот самый временной промежуток, который, как известно, должен быть небольшим, наливали по второй и поминали тех, кто не вернулся. Нянька моя тихо перечисляла всех своих не переживших ту войну, в том числе и моего дедушку Мишу, маминого отца, погибшего в сорок втором под Черниговом. Мне налили чаю… и тут вдруг Лариска брякнула:

— Ма, ну что мы Миньке всё чай-то наливаем как неродному! У людей праздник, а у ребёнка хрен пойми!

— Разбежалась, как же. Малому четыре года, а ты его спаивать удумала? Перед родителями ты будешь ответ держать, свиристель?!

— Мать, ну ведь праздник же какой, — сказал дедушка Ваня. — Не октябрьская. И деда его поминаем. Хоть капни ему в чай-то.

— Ну, вы точно — оба малахольные. Вы мне здесь душу мотать, в честь праздничка, собрались? Я вас спрашиваю!

И в этот критический момент я скривил губы и пустил слезу. Крупную-прекрупную. Как настоящий крокодил бесстыдного мужского пола. И отодвинул свой стакан с чаем. А точнее сказать, придвинул к бутылке. Баба Маруся охнула, раскрыла рот… потом закрыла, слабо махнула рукой и почти прошептала:

— Да вы, как я погляжу, сговорились? Ну, черти окаянные, ну… накапай ему, отец. Дай я ему ещё сахарку подсыплю, чтоб не так горько было. Супиком заест, проспится, а там и родителям отдадим.

Как же я тщательно занюхивал! И носом, и судорожно открытым ртом, и, кажется, даже ушами. Суп я доесть не смог, хотя поначалу вовсю размахивал ложкой. Как-то сразу потеплело, расплылось и закружилось. Упасть лицом в тарелку и насупить брови мне не дали, вывели из-за стола, умыли и уложили спать. Я проспал и чай с плюшками, и праздничную игру в подкидного, и обычную перебранку по поводу очередного проигрыша дедушки Вани. И как к подъезду подъехала мама с праздничного дежурства на лихом милицейском воронке, я тоже не слышал. Мама позвонила, и ей открыла нянька. После взаимных поздравлений с праздником мама спросила:

— Где Мишка? Почему не встречает? Небось от подкидного оторваться не может?

— Спит он, Михална. Умаялся. Дай дитю протр… выспаться. Я приведу его.

— Да ладно, — сказала мама, — ничего страшного, сейчас разбудим.

Её провели в комнату, где я спал на сундуке, в котором хранилось Ларискино приданое на случай возможного замужества.

— Ну, Миш, Миш, вставай, пора домой идти.

Я мычал, отпихивал мать руками и отворачивался к стенке. Мама начинала терять терпение. Тут на сцену выступил дедушка Ваня.

— Ты это, Михалн, не серчай, мы люди простые, ну и праздник опять же. Такой, значит, праздник. Ну, сама понимаешь… выпимши он. Дай ему проспаться. Вот. А как он очувствуется — так мы его сразу тебе…

Домой меня привели, когда уже начало темнеть. С большим пакетом пирогов с капустой, плюшек и банкой солёных помидоров. Больше я не пил аж до шестого класса, пока не пошёл на день рождения к своему однокласснику, где его мать здорово напоила нас домашним вином из чёрной смородины. Помню, что мой совершенно не выпивавший отец тогда сказал, обращаясь к маме:

— Нет, ну ты посмотри, куда он катится?! Сначала праздник Победы (ты не забыла!), теперь день рождения одноклассника, скоро и без повода начнёт закладывать за галстук!

Я представил себе, как буду закладывать за свой единственный, пионерский галстук и… промолчал.

* * *

Как я уже писал, первые, беспечальные годы моей нескладной жизни проведены были у няньки. И была у няньки дочь, двадцатилетняя Лариска. С Лариской было весело. Она умела есть сразу за обе, внушительных размеров, щёки. Иногда мне казалось, что будь у неё ещё пара щёк — она бы и за них ела с не меньшим аппетитом. Я безуспешно пытался ей подражать, но получалась только первая стадия — запихивание пищи. Потом я долго сидел, пытаясь хоть немного прожевать. Ничего не получалось. Лариска смеялась, тыкала пальцем в мою тугую, как барабан, щёку и приговаривала: «Жуй, Минька. Жуй-глотай». Я начинал давиться… Оставим, однако, эти физиологические подробности. Речь пойдёт совсем о другом. О детских мечтах, у Лариски была гитара, и она на ней бренчала. Пела песни, какие обыкновенно поют молодые и незамужние провинциальные девушки. И частушки пела. Как же без них. Правда, самые «наперченные» она при мне не пела, но и те, «дозволенные», я впитывал как губка. Среди них была одна совсем незамысловатая и нескладная, но почему-то запомнившаяся:

Моя Манька заболела Перестала водку пить А на дверях написала Без пол-литры не входить.

Когда меня через пару-тройку лет в первом классе принимали в октябрята, именно этот шедевр я и исполнил на концерте детской самодеятельности. То есть сначала всё было как полагается: речёвки, стишки, прикалывание значков с портретом на белые рубашки, правильные песни, а потом., кто-то из педагогов предложил всем желающим детишкам выйти на сцену и спеть или сплясать просто так, от полноты свежих октябрятских чувств. В следующий миг я был уже на сцене и объявил, что могу сплясать «русского вприсядку» и, само собой, спеть. Заиграл школьный аккордеонист, ну и… всё случилось. Заслуженные мной аплодисменты потонули в хохоте. Присутствовавшая на празднике (черти её принесли) заврайоно, багровая от смеха, прокряхтела: «Бойкий сынок у Ларисмихалны, даром что мать-милиционер хулиганов воспитывает». На следующий день, когда мама вернулась с работы… но я опять отвлёкся. Вернёмся к детским мечтам. Злокозненная Лариска научила меня ответу на один из «стандартных» взрослых вопросов, задаваемых маленьким детям, — кем я буду, когда вырасту. Программа состояла из четырёх пунктов — быть холостым, пить водку, играть на гитаре и петь частушки. Как-то так получилось, что родители, вечно занятые работой, меня никогда не спрашивали о моих «планах на будущее», гостей (а взрослые гости основные задаватели этого идиотского вопроса) в нашу комнату в коммунальной квартире приходило мало, поэтому случая обнародовать эту программу мне не представлялось до… Впрочем, всё по порядку. В то лето меня повезли к бабушке и дедушке на Украину, в небольшой уютный городок Новоград-Волынский. В обычную школу я ещё не ходил, но уже поступил в первый класс музыкальной, и ожидалось, что дедушка финансирует покупку пианино для одарённого (а какого же ещё) внука. То есть дедушка ещё о своём решении не знал, но бабушка ясно дала понять маме, что переговоры по этому вопросу в тупик не зайдут. Я был далёк от переговорного процесса, да и вообще успел не полюбить музыкальную школу, но кто об этом спрашивает ребёнка? А уж ребёнка в еврейской семье… Надо признаться, что я вообще плохо понимал, о чём говорят бабушка с дедушкой, поскольку говорили они на адской смеси идиш с вкраплениями украинских слов. Для бесед со мной они переходили на русский. По крайней мере, так им казалось.

— Ну, Миша, что бы ты хотел иметь на обед? — спрашивала бабушка, плавно растягивая слова.

— Я хочу щей, бабушка, — отвечал я.

— А цыплёночка? — не унималась бабушка.

— Не хочу. Хочу щей. И горбушку чёрного хлеба с подсолнечным маслом и солью. И капусту… квашеную.

Бабушка мрачнела.

— Лариса, чем ребёнок у вас там питается, чтоб он был мне здоров? Что это за еда такая?! Ты посмотри на него — чистый кацап. И говорит как кацап и ест как кацап.

И мрачно добавила, обращаясь ко мне: