Один день
Шрифт:
Ну и ничего. Нет такой родительской проблемы, которую не решить молоком. Он готовит смесь и поднимается наверх; голова немного кружится, в висках пульсирует кровь. Сердитое маленькое личико Жасмин добреет, когда он вкладывает бутылочку ей в руки. Но вскоре дочь снова начинает плакать, точнее, протяжно выть, и он замечает, что забыл завернуть крышку на бутылочке, из-за чего теплая смесь пролилась и промочила простыни, матрас, попала малышке в глаза и в нос, и та заходится в крике — да и с чего бы ей не кричать, когда папа пробрался в комнату и плеснул ей в лицо полпинты теплого молока? Он в панике тянется за пеленкой, но нащупывает лишь лучший кашемировый кардиган Сильви наверху стопки с чистой одеждой. Вытирая комковатую смесь, попавшую Жасмин в глаза и в волосы, он все время целует ее и ругает себя («идиот, идиот, идиот, прости, прости,
Он тихо закрывает дверь и на цыпочках спускается по деревянной лестнице, чувствуя себя вором в собственном доме. На кухне ждет вторая открытая бутылка. Он наполняет бокал.
Уже почти десять. Он пытается следить за происходящим на экране телевизора — показывают эту новую программу, «Большой брат», но он ничего не понимает и чувствует глухое стариковское неодобрение нынешним состоянием телеиндустрии. «Не понимаю», — произносит он вслух. Ставит музыку — диск со специально подобранными композициями, которые должны создать иллюзию, будто находишься не дома, а в холле европейского отеля-бутика. Пытается читать журнал, брошенный Сильви, но не может даже на этом сосредоточиться. Тогда он включает игровую приставку, но ни шпионские игры, ни «стрелялки», ни бои с монстрами, ни даже финальный уровень «Лары Крофт» не способны принести ему покой. Что ему нужно, так это взрослая человеческая компания, разговор с тем, кто не только орет, хнычет или спит. Он тянется к телефону. Он уже откровенно пьян, и это состояние заставляет вспомнить о старой привычке — звонить какой-нибудь красивой женщине и говорить что-нибудь глупое.
У Стефани Шоу новый грудной отсос. Новая модель финского производства. Он жужжит и вибрирует под ее футболкой, как маленький внешний мотор. Они сидят на диване и пытаются смотреть «Большого брата».
Эмму ввели в заблуждение, пригласив на званый ужин; и вот, притащившись аж в Уайтчепел, она обнаружила, что Стефани с Адамом слишком устали, чтобы готовить угощение, и надеются, что она все понимает. И вот вместо ужина они сидят перед телевизором и болтают, а отсос тем временем все жужжит и жужжит, словно они на молочной ферме. Очередной веселенький вечерок из жизни крестной.
Есть вещи, о которых Эмма больше никогда не хотела бы говорить, и все они касаются младенцев. Первые несколько детей были ей в новинку; безусловно, есть что-то интригующее, забавное и трогательное в том, как черты друзей сплавляются и сливаются на маленьком лице. Да и всегда приятно, когда другие радуются.
Но должен же быть предел этой радости. Ей уже кажется, что каждый раз, когда она выходит из дому, это происходит с единственной целью — чтобы ей в лицо ткнули очередным новорожденным. Ее охватывает тот же ужас, как тогда, когда ей кто-нибудь предлагает просмотреть стопку отпускных фотографий толщиной с кирпич — рада, что вы хорошо отдохнули, но я-то тут при чем? Для этих целей у Эммы заготовлено особое «заинтересованное лицо», которое она надевает, когда подруги рассказывают ей об ужасных схватках, разновидностях анестезии, о том, как они не выдержали и согласились на «эпидуралку», о страшной боли и последующем счастье.
Но она никак не может понять, что такого чудесного в рождении ребенка и положении молодых родителей в принципе. Ей не хочется слушать, как они жалуются на недосыпание, — наверняка же они знали, что их это ждет? У нее нет никакого желания умиляться, как улыбается ребеночек, или говорить, что сначала он был похож на мать, потом на отца или сначала на отца, а теперь у него мамин рот. И что за бредовая одержимость маленькими ручками, этими очаровательными крошечными ручками с такими масенькими ноготками — вот если бы у ребенка были громадные руки, это было бы куда интереснее! «Вы только посмотрите, какие у него гигантские ручищи, как он ими машет»! Вот это действительно была бы стоящая тема для разговора.
— Я сейчас усну, — бормочет Адам, муж Стефани, подпирая голову кулаком.
— Может, я лучше пойду? — спрашивает Эмма.
— Нет!
Не уходи! — говорит Стефани, но не объясняет, почему ей уходить не стоит.Эмма продолжает хрустеть чипсами. Что стало с ее друзьями? Раньше они были такими веселыми и любили веселиться, с ними было смешно и интересно. Но в последнее время слишком уж много стало у Эммы таких вечеров, проведенных точно так же, как этот, — с бледными и раздражительными парочками с пустыми глазами, в дурно пахнущих комнатах, где ей приходится восхищаться тем, как ребенок вырос, а не, к примеру, уменьшился. Как же ей надоело притворяться удивленной при виде ползущего ребенка, точно никто не мог предугадать, что рано или поздно он поползет! А что он должен сделать, полететь, что ли? Ей безразличен запах детской головки. Она как-то понюхала — так же пахнет ремешок часов изнутри.
В ее сумочке звонит телефон. Она достает его и видит на дисплее имя Декстера, но не отвечает. Нет, ей определенно не хочется тащиться из Уайтчепела в Ричмонд, чтобы полюбоваться, как он щекочет малышке Жасмин животик. Это почему-то особенно невыносимо — смотреть, как ее друзья-мужчины изображают молодых отцов. Измотанные, но терпеливые, уставшие, но такие модные в своих куртках, обеспечивающих идеальную терморегуляцию, и джинсах, с пивными животами под майками из специальной дышащей ткани; а этот самодовольный вид, с которым они подбрасывают младенца в воздух! Они воображают себя отважными первопроходцами, первыми мужчинами в истории человечества, которым написали на вельветовый пиджак и срыгнули на голову.
Разумеется, вслух все это она не говорит. Ведь есть что-то неестественное в том, что женщина считает младенцев, точнее, разговоры о них скучными. Еще подумают, что она стервозная старая дева, которая «просто завидует». Ей также надоело, что все подряд твердят, как ей повезло — ведь она может спать сколько влезет и у нее столько свободного времени; она может ходить на свидания или взять и махнуть в Париж. И все это звучит так, будто они ее утешают, и она просто ненавидит их за это и чувствует их снисходительность. Можно подумать, она только и делает, что ездит в Париж! А больше всего ей докучают шутки про биологические часы — она слышит их от друзей, родных, в кино и по телевизору. Самое идиотское, тупое слово в английском языке — это «холостячка», и второе по тупости — «шокоголик». Она отказывается быть новым социологическим феноменом, о котором пишут в воскресных развлекательных журналах. Она признает все аргументы и практические доводы, но ничего не может с собой поделать. Да, порой она представляет себя в голубой больничной сорочке, в поту, испытывающей родовые муки, но вместо лица мужчины, что держит ее за руку, всегда клякса, и ей не хочется развивать эту фантазию.
Когда это случится — если это случится, — она тоже будет восторгаться ребенком, его маленькими ручками и даже запахом его мягкой головки. Она тоже будет спорить об эпидуральной анестезии, жаловаться на недосып и колики (что это за колики, кстати?). Может, однажды даже умилится при виде маленьких ботиночек. Но до тех пор она собирается держаться в стороне, хранить спокойствие и невозмутимость и быть выше всего этого. И тот, кто посмеет назвать ее «тетушкой Эммой», получит кулаком в нос.
Стефани закончила сцеживать грудное молоко и теперь демонстрирует его Адаму. Они приходят к общему выводу: этот новый отсос просто чудо.
— Жду не дождусь, когда и мне можно будет попробовать! — говорит Эмма, но никто не смеется, и, словно по команде, ребенок наверху просыпается.
— Знаете, что надо изобрести? — спрашивает Адам. — Детские салфетки, пропитанные хлороформом.
Стефани вздыхает и поднимается по лестнице, а Эмма решает, что ей действительно уже пора. Можно посидеть допоздна, поработать над рукописью. Снова сигнал телефона. Голосовое сообщение от Декстера: приглашает ее в Суррей составить ему компанию.
Она выключает телефон.
— Я понимаю, что далеко, но, кажется, у меня послеродовая депрессия… Просто садись в такси, а я заплачу. Сильви нет дома! Впрочем, это и неважно… у нас есть гостевая комната, если захочешь переночевать. В общем, позвони, если получишь это сообщение. Пока. — Он умолкает, потом снова говорит «Пока» и завершает сообщение. Совершенно бессмысленное сообщение. Декстер моргает, встряхивает головой, подливает себе вина. Просматривая телефонный справочник дальше, доходит до «С»: «Сьюки мобильный».