Один из первых

— Посмотри, разбойник, что ты наделал! Малыш выполз с крыльца… Телёнок на нём платье жуёт! Вот я тебе покажу!

Вытащив на свет, шумливая женщина хотела дать ещё шлепка, но тут увидела, что это совсем не её Вантяй, а какой-то чужой мальчишка, бледный, мокрый как мышь и весь в тесте…

— Тьфу, пропасть! Чужой? Да откуда ты взялся? Вот наваждение!

Я не стал объяснять, откуда взялся. Вырвался и помчался прочь как ветер, испытывая радость освобождения.

Ещё не легче!

Что же делал мой помощник по сбору первого собрания? Парфенька накладывал на телегу навоз во дворе у Маши.

Выслушав его приглашение на собрание, она так же ловко, как Ванька-нянька всадил меня в квашню с тестом, всучила в руки Парфеньки вилы и попросила покидать на телегу навоз, пока она сводит лошадь на водопой, задаст ей корма, потом сбегает в кузню за наваренным шкворнем от телеги и сделает ещё какие-то дела, порученные ей отцом. Ведь она девчонка — за мальчишку.

Задержалась ли Маша на водопое, дожидалась ли она кузнеца в кузне или ещё делала какие-то срочные дела, неизвестно, а Парфеньке приходилось зацеплять на вилы ядовито пахнущий навоз и наваливать его на высокую телегу.

Ворча себе под нос, он нехотя проделывал эту тяжёлую работу и оглядывался по сторонам: где же это запропастилась Маша?

И тут он увидел такое… По улице бежал пионер в трусах, в красном галстуке… и в бабьем очипке… с лицом, перепачканным тестом.

— Эгей! — приободрившись, крикнул Парфенька. — Ты уже отделался? Я сейчас… тоже буду готов!

Вначале я заподозрил Парфеньку в вероломстве, думая, что он нарочно подстроил всю эту историю с квашнёй и люлькой, но, увидев своего помощника у телеги с навозом, понял, что и он попал в кабалу.

— Эй, может, поможешь? Возьми вот вторые вилы!

— Нет, я, кажется, не умею…

— А тесто замесить сумел же!

В ответ я показал ему руки, на которых не желавшее отставать тесто застыло култышками…

В это время появилась Маша верхом на коне. Напоив лошадь, она съездила на луг, нажала мешок травы, по пути заехала в кузницу, взяла наваренный кузнецом шкворень и, довольная, что в доме дело не стоит, воз с навозом растёт, возвращалась не торопясь.

Мы сразу удрали, опасаясь ещё какого-нибудь дела, и долго отмывали друг друга в реке, приманив стаи пескарей навозом и тестом.

Тут же, в воде, подсчитали, кто уже приглашён, кого надо бы ещё пригласить. И как это всё будет.

Сидели по горло в речке и рассуждали. Получилось неплохо: Маша придёт, Ванька-нянька обещался, нужно позвать Кузьму. И ещё нескольких ребят. Собрание получится.

— Да, вот что, — вспомнил я: — нужна батрацкая прослойка.

Парфенька задумался.

Батраки кулака Трифона Чашкина в пионеры не годятся, большие парни, женихи, годами уросли.

— А что, если будет не батрак, а батрачка?

— Это всё равно, — сказал я, — было бы угнетённое детство.

— Пойдём, есть батрачки, у которых угнетённое детство.

Обсушившись на солнце, отправились в дальний конец села, что ближе к пашням.

Прокрались огородами мимо каких-то ям, наполненных мокнувшей коноплёй, мимо расстеленных на лужайках холстов для отбелки. Не утерпели пробежаться по ним босиком. И наконец заглянули в окно старой большой избы.

— Это Савкины здесь живут. Сами в новой горнице, а здесь у них ткацкая. Холсты ткут на бердах. Это станины такие для тканья.

С любопытством и с опаской заглянул я в окно, из которого доносился равномерный стук и глуховатый грохот. И, всмотревшись, увидел старинный деревенский ткацкий станок.

Он состоял из деревянных брусьев, и его станины приводились в движение ногами. Небольшая, тщедушная девчонка, согнувшись, сидела за станком, пропускала челнок меж натянутых белых нитей, протягивая поперёк синюю нитку, и нажимала ногой в нижнюю доску. Тяжёлые деревянные станины приходили в движение и, грохнув, хлопнув, плотно стиснув, сбивали нитку к нитке… И так, нитка по нитке, сбивалось домотканое полотно… В глубине избы виднелось такое же сооружение, и там сидела другая девочка, так же не поднимая головы.

— Штаны ткут. Вишь, с синей полоской, — объяснил Парфён.

— Как медленно!.. Лучше купить! — сказал я.

— Купить? Они бедные…

— Кулаки, а бедные?

— Какие же кулаки? Они сами на себя батрачат. Это девчонки-сироты. У них коня нет… Землю не пашут. Холста наткут, продадут, хлебца купят…

— А кто же их эксплуатирует?

— Чего? — не понял Парфенька.

— Кто их угнетает?

— Да сами себя… кто же? Ну как, позовём их на собрание?

Я посмотрел на тонкие синеватые руки девочки, сидевшей ближе к окну, с жалостью и с сомнением. Во-первых, это какие-то не настоящие батрачки… а во-вторых, не влопаться бы ещё в эту кабалу!

И, попятившись, потихоньку исчез.

Те же и Петрушков

Молча отошел и Парфенька.

— Знаешь что? Пойдём найдём Кузьму, — отойдя подальше, нарочито бойко, чтобы скрыть какую-то неловкость, сказал я, — для начала нам хватит… А этих мы потом позовём…

— Ну да, — усмехнулся чего-то Парфенька, — пригласим повесткой.

Кузьму отыскали на пашне.

Он шёл за сохой. На нём был всё тот же картуз с рваным козырьком, жилетка поверх рубахи и сапоги. Но теперь головки сапог были втиснуты в большие, широкие лапти и крепко подвязаны верёвками, чтобы земля не набивалась.

Нельзя сказать, чтобы он шёл за сохой, — скорей соха тащила его за собой, мотая из стороны в сторону по неровной, рваной борозде.

Лошадёнка надрывалась, вздирая пласты слежавшейся земли, а Кузьма, спотыкаясь, как пьяный, о сухие комья, орал на неё:

— Н-но! Возле! Борозду!

И изо всех сил старался удержаться за ручки сохи.

Лицо его было черно от пыли и полосато от ручьёв пота.

Он не замечал нас.

— Да, — сказал Парфенька, — сошенька не сношенька, земля не перинка… По ней не потопаешь, хлебец не полопаешь.

— Знаешь что? Не будем ему мешать… И вообще… он ведь устанет… Давай отложим собрание!

— А что ж, отложим, — быстро согласился Парфенька, — пусть оно полежит, авось не протухнет!