Один шаг

— Подумаешь! Пьяный мужчина интересней трезвого.

Он посмотрел на Глашу скоромными глазами, повременил и, приняв решение, пошел в ее сторону. Шел он не по дорожке в обход, а прямиком, через груду кирпича и досок.

— Не подходи ко мне, слышишь! — Глаша отставила в сторону бидон и вытерла о халат руки.

— А вот захочу и подойду. Подумаешь!

— Да хватит шутковать, Семенович, — попробовал урезонить Володьку усатый плотник.

— Молчи! Сам знаю, что делаю. — Распаляясь все больше, Пестун наступал на Глашу, наклоня голову, как бугай.

— Не подходи, говорю, плохо будет!

Степановна стояла неподвижно, прищурясь, смотрела на Володьку и, когда он приблизился, дохнул на нее винным перегаром, размахнулась и отпустила звонкую пощечину. Пестун опешил. На красном от напряжения его лице пять Глашиных пальцев проступили еще более красными пятнами.

— Ах так, значит, в таком разрезе! — Он сразу протрезвел. — Как учителю, так можно, а мне нельзя!

Что случилось дальше, Глаша помнила уже плохо. Как бы во сне слышала она тревожные голоса Павловича, заведующего фермами, еще кого-то, истошный, противный крик Володьки, когда она, не помня себя от гнева, в слепой ярости, била его сапогами, топтала, пока он, закрыв руками лицо, не вскочил с пола и не побежал.

6

Остаться без внимания такое небывалое происшествие, конечно, не могло. Осложнялось оно двумя обстоятельствами: тем, что произошло на рабочем месте и в рабочее время, а также тем, что баба побила мужика.

Пестун после этого притворялся больным, сидел со стыда дома, пил, грозился свести Степановну со света, а когда пришел к нему председатель, заявил категорически, что пока Глаша Сахнова не попросит у него прощения, монтировать установку он не станет.

Степановна же ответила Анатолию Ивановичу, что никакой вины за собой не чувствует, виноват крутом Пестун, хоть каменщика Павловича, хоть кого хочешь спроси об этом, все подтвердят, а потому не только просить прощения, но и разговаривать с таким нахальником, как Пестун, она не намерена.

Анатолий Иванович раскипятился, накричал в сердцах, что Степановна так нарочно поступает, чтобы сорвать монтаж доильной установки. Услышав такое, Глаша чуть не заплакала от незаслуженной обиды и ответила, что даже стыдно так говорить коммунисту, будто Анатолий Иванович знает ее, Глашу, первый год. Председатель сразу отошел, забил отбой и признался, что погорячился в споре, однако на прощание высказался в том духе, что не знает, кто там виноват — она или Володька Пестун, но видит воочию, что от такой междоусобицы страдает дело.

Еще не остыв, он пошел с фермы прямо в правление, бросил в кабинете портфель и заторопился в маленькую каморку с надписью на дверях «Секретарь колхозной парторганизации».

— Неладно получается, Федор Агеевич, — сказал председатель усаживаясь. — Еще до района дойдет.

Парторг поднял голову. — Ты о чем?

— Да об Сахновой Глаше. Не нравится мне все это.

— Сказать откровенно, мне тоже не нравится…

— Вот, вот.

— …Не нравится, что людей хороших не бережем.

Председатель вскинул на Клищенку маленькие, острые глаза.

— Ты это о ком, Федор Агеевич?

— Да о той самой Сахновой Глаше. — Парторг закашлялся, поспешно, просыпая махорку, скрутил папиросу и затянулся. — Не по-партийному наступаем с ней.

— Как это не по-партийному, что-то я в голову не возьму?

— Да очень просто. Слухам разным дорогу даем. Не пресекаем в корне.

— Ты имеешь в виду?.. — председатель повертел перед лицом растопыренными пальцами.

Клищенко кивнул головой. — Именно.

— Ну, тут, знаешь, сам черт ногу сломит, — поморщился Анатолий Иванович. — Личные отношения — дело темное, туманное.

— Ты знаешь, почему драка началась?

— Слыхал немного.

— Пестун оскорбил Степановну, высказал грязные предположения…

— А может, и не без оснований. Что тогда, Федор Агеевич? — председатель усмехнулся.

— Все равно оскорблять человека, да еще такого, как Степановна, никто и никому права не давал.

— Не слишком ли мы со Степановной носимся, Федор Агеевич? Как бы не зазналась?

— А мне кажется, Анатолий Иванович, не слишком ли мы с Пестуном носимся? Незаменимый специалист… Мастер на все руки!.. И прощаем ему поэтому пьянство, — Клищенко начал загибать пальцы на руке, — нечистоплотность в быту, нарушения колхозной дисциплины… Вот и теперь, не вышел на работу Пестун, а ему хоть бы что, как с гуся вода. Больше того, сам председатель идет к прогульщику домой уговаривать, мол, так и так, окажите услугу, дорогой Владимир… как его там по батюшке, выйдите на работу, а то на вас весь мир держится…

— Ну, тут уж ты хватил, Федор Агеевич! — председатель обиженно развел руками. — Другим порядком с Пестуном речь шла.

— Вот видишь, — улыбнулся Клищенко, — а мне люди передавали в таких словах… Слухи, они, понимаешь ли, тварь ползучая, дай им волю — из родного отца телеграфный столб сделают.

— Ишь ты, как закрутил, — хмыкнул Анатолий Иванович. — Однако слухи слухами, а с монтажом что-то предпринимать надобно: или договариваться с Пестуном, хочешь ты этого или не хочешь, — председатель выделил голосом последние слова, — или искать другого механика… А где искать?

Оба замолчали. Анатолий Иванович расстегивал, а потом снова застегивал верхнюю пуговицу на кителе, Клищенко же чертил на бумаге многоугольники, пристраивал один к другому, пока не исчеркал всю страницу.

— Придется, наверное, мне молодость вспомнить, — сказал он.

Председатель нацелил на собеседника сторожкое ухо.

— Я, видишь ли, механиком на оборонном заводе в войну работал.

— Не знал, не знал. Что ж ты скрываешь таланты?

— Сложные турбины собирали… Неужто с доильной установкой не справлюсь? Как думаешь, Анатолий Иванович?

Председатель повеселел.

— Что за вопрос, ежели с фронтовой закалкой!.. Только давай, Федор Агеевич, того… — он поднял руку ладошкой, — подождем малость, может, остепенится Володька… Потому, ежели не одумается, надо ж выводы делать, так?

— Конечно.

— То-то и оно. А как ни говори, жалко. Специалиста потеряем. И в моторах разбирается, и электропроводку по всем техническим правилам устроить может…

Федор Агеевич Клищенко секретарствовал в «Ленинском призыве» без малого четыре года. До этого он много лет работал в районном центре мастером на пенькозаводе. Там он и схватил хронический катар легких, а с ним и кашель, который не давал покоя ни днем ни ночью.