Один в Берлине

Старый судебный советник сухо обронил: «Ладно, пусть беснуется. Мне совсем неинтересно…»

Его обычно такое любезное, слегка ироничное лицо было ледяным. Старый господин снова спустился по лестнице к себе в квартиру.

И Отто Квангель с его глубоким отвращением к вмешательству в чужие дела тоже сказал: «К чему нам туда соваться? Мало нам неприятностей? Ты же слышишь, Анна, он в стельку пьян! Пускай протрезвеет».

Однако Персике, который на следующий день ничего толком не помнил, так и не протрезвел. Утром ему было совсем скверно, такая дрожь напала, что он едва мог поднести горлышко бутылки ко рту. Но чем больше он пил, тем меньше становилась эта дрожь, этот страх, налетавший теперь лишь время от времени. Мучило его лишь смутное ощущение, что он о чем-то забыл и непременно должен вспомнить.

А теперь вот напротив него сидит крысеныш, терпеливый, хитрый, алчный. Крысеныш никуда не спешит, решил использовать удобный случай. К господину советнику уголовной полиции Цотту крысеныш Клебс с докладом не торопился. Советнику всегда можно соврать, почему вышла осечка. Случай-то уникальный, упускать его никак нельзя.

И Клебс вправду его не упустил! Папаша Персике все глубже тонул во хмелю, уже еле-еле ворочал языком, но ведь и из маловразумительного бормотания много чего извлечь можно.

Через час Клебс узнал все, что нужно, о хищениях старикана, узнал и где припрятаны шнапс и курево, к тому времени и остаток денег уже перекочевал в его карман.

Крысеныш успел стать старикану лучшим другом. Уложил пьянчугу в постель и, едва тот заорет, бежит к нему и поит шнапсом, пока Персике не унимается. Заодно крысеныш спешно пакует в два чемодана все, в чем видит прок. Прекрасное дамастовое белье покойной Розентальши снова меняет хозяина, снова не вполне законно.

Затем Клебс еще раз щедро поит старикана шнапсом, берет чемоданы и тихонько крадется вон из квартиры.

Когда шпик открывает дверь на площадку, прямо перед ним стоит высокий, костлявый мужчина с мрачным лицом.

— Что вы делаете здесь, в квартире Персике? — говорит он. — И что выносите? Вы же пришли без чемоданов! Ну-ка, отвечайте, и поживее! Или предпочитаете пройти со мной в полицию?

— Входите, прошу вас, — покорно лебезит крысеныш. — Я старый друг господина Персике и товарищ по партии. Он вам подтвердит. Вы ведь управдом, да? Господин управдом, мой друг Персике очень болен…

Глава 43 Баркхаузен обманут в третий раз

Оба сидят в разгромленной комнате: «управдом» на месте крысеныша, а Клебс на стуле Персике. Нет, папаша Персике был совершенно не способен к общению, однако уверенность, с какой Клебс расхаживал по квартире, спокойствие, с каким он увещевал Персике и поил его, все же призвали «управдома» к некоторой осторожности.

Клебс опять достал потрепанный бумажник из кожзаменителя, когда-то черного, а теперь порыжевшего на сгибах.

— Может быть, показать вам документы, господин управдом? — сказал он. — Они в полном порядке, партия поручила мне…

Но «управдом» от документов отмахнулся, отклонил и шнапс, взял только сигарету. Нет, шнапс он теперь не пьет, слишком хорошо помнит, как тогда наверху, у Розентальши, Энно со своим коньяком загробил ему блестящее дельце. Больше такого не случится. Баркхаузен — ведь «управдомом» оказался не кто иной, как Баркхаузен, — обдумывает, как бы объехать этого малого. Он мигом его раскусил: вправду ли знакомый старика Персике или нет, сидит ли здесь по поручению партии или нет, но этот малый собрался нагреть тут ручонки! В чемоданах определенно ворованное добро — иначе он бы не перепугался, увидев Баркхаузена, и сейчас бы этак не лебезил. Человек, поступающий по закону, пресмыкаться не станет, это Баркхаузен знает по собственному опыту.

— Может, теперь угодно рюмочку шнапса, господин управдом?

— Нет! — чуть ли не выкрикивает Баркхаузен. — Помолчите, мне надо кое-что обдумать…

Вздрогнув, крысеныш умолкает.

Минувший год у Баркхаузена выдался прескверный. Две тысячи марок, отправленные тогда госпожой Хеберле, ему тоже не достались. В ответ на ходатайство о пересылке денег почта сообщила, что означенная сумма конфискована гестапо как полученная преступным путем, и рекомендовала обратиться в это ведомство. Баркхаузен, понятно, обращаться в гестапо не стал. У него не было ни малейшего желания связываться с вероломным Эшерихом, да и сам Эшерих больше за Баркхаузеном не посылал.

Словом, полный провал; но что еще хуже — Куно-Дитер домой не вернулся. Поначалу Баркхаузен думал: ну, погоди! Только сунься домой! И с наслаждением рисовал себе сцены порки, грубо отругиваясь от вопросов испуганной Отти, куда подевался ее любимчик.

Однако недели шли за неделями, и без Куно-Дитера обстановка стала непереносимой. Отти превратилась в сущую кобру, и жил он как в аду. В конечном счете ему было все равно, пускай парень вообще не возвращается, оно и лучше: одним никчемным ртом меньше! Но Отти прямо с ума сходила из-за любимчика, поглядеть на нее, так она дня прожить не в силах без Куно-Дитера, хотя раньше и его щедро награждала бранью и колотушками.

В конце концов Отти совсем рехнулась, пошла в полицию и донесла на собственного мужа, обвинив его в убийстве сына. С такими, как Баркхаузен, полиция не церемонилась, репутация у него там была хуже некуда, и его мигом отправили за решетку.

Просидел он одиннадцать недель, клеил пакеты и трепал канаты, иначе бы ему урезали кормежку, которой и так-то сыт не будешь. Хуже всего было ночами, когда происходили воздушные налеты. Баркхаузен ужасно боялся воздушных налетов. Однажды на Шёнхаузер-аллее он видел женщину, в которую попала фосфорная бомба, — жуткое зрелище навсегда врезалось ему в память.

Словом, он изнывал от страха, и, когда самолеты с ревом приближались, когда их грохот наполнял все вокруг, а потом рвались первые бомбы и стена камеры багровела отсветом близких и далеких пожаров… Нет, эти мордовороты не отпирали камеры, не отводили узников в подвал, где бы они сидели в безопасности! В такие ночи вся огромная тюрьма Моабит впадала в истерику, заключенные цеплялись за оконные решетки и кричали — о, как они кричали! И Баркхаузен тоже кричал! Выл, как зверь, лежа на нарах, прятал голову под подушкой, потом бился головой о дверь камеры, то и дело головой о дверь, пока не падал на пол оглушенный, в изнеможении… Своего рода наркоз, благодаря которому он выдерживал такие ночи!

Проведя одиннадцать недель в КПЗ, домой он вернулся, понятно, в не слишком дружелюбном настроении. Доказать они, само собой, ничего не сумели, смешно ведь; но он вполне бы обошелся и без этой отсидки, не будь Отти такой подлюкой! И теперь, дома, обращался с ней как с подлюкой, она ведь недурно жила со своими дружками на его жилплощади (и регулярно вносила квартплату), меж тем как он трепал канаты и от страха едва не лишился рассудка.

Теперь кулачные удары в баркхаузеновской квартире сыпались градом. При малейшей попытке пикнуть Баркхаузен бил чем ни попадя, швырял ей в рожу все, что под руку подвернется, этой окаянной подлюке, которая навлекла на него столько бед.