Один в океане. История побега

Подождав немного на всякий случай, я стал всплывать. На поверхности встревоженный шеф спросил:

– Ну как?

– По-моему, там циклопы.

– Над тобой шел пароход, и мы боялись, что ты всплывешь под винт.

Меня очень закалили неожиданные ситуации вроде этой. Однажды у нашей плоскодонки заглох мотор, пока я был под водой. Поднялся сильный ветер, и лодку унесло далеко в сторону. Когда я всплыл, то увидел, что море покрыто штормовыми волнами, лодки нет, а до берега плыть на трубке несколько часов. Выхода не было, пришлось плыть.

Подводную лабораторию «Черномор» спустили на глубину четырнадцать метров в полукилометре от берега. Туда, на дно морское, нас поселили впятером, а над нами зависло судно с барокамерой, чтобы наблюдать за нами и обеспечивать всем необходимым. Море пьянит даже с берега особыми ароматными запахами и завораживающими звуками, а на глубине обволакивает душу сладчайшим азотным опьянением, без головных болей, безо всяких неприятных последствий. Это состояние знают только те, кто жил в подводных домах или находился в кессонах. Вечерами, вернувшись с полигона пьяные и счастливые, наблюдая, как резвятся рыбы за иллюминатором в водной дымке, мы жаждали еще большего кайфа. Нельзя было сплавать тайком на берег (кессонная болезнь не позволяла нам появляться на поверхности), нельзя было, по водолазным правилам, пить вино. Нам не очень доверяли и следили за нами днем и ночью по пузырям, чтобы мы не выходили «погулять» или просто «посидеть на завалинке».

Метрах в семидесяти от нашей лаборатории был другой дом, «убежище», к которому от нашего был проложен канат по дну. С помощью условного кода мы просили верных друзей спустить в тот дом побольше вина.

Под давлением легче задерживать дыхание, и я мог пробыть без воздуха до четырех минут. Оставалось только сплавать за вином по канату, и я с удовольствием брался за эту задачу. Акваланг взять нельзя – заметят пузыри на поверхности. Я надевал пояс с грузами и маску, делал несколько глубоких вдохов и выскальзывал через донный люк к канату. Пройти семьдесят метров не составляло труда. Отдышавшись в «убежище», я возвращался с вином к полному удовольствию моих товарищей.

Существуют официальные, громоздкие и практически невыполнимые правила водолазных работ. Если им следовать, из тебя никогда не получится ни моряка, ни водолаза. У нас же были свои разумные правила, основанные на собственном опыте и хорошей физической подготовке. Нам удалось провести под водой сотни часов, днем и ночью, в любую погоду, в шторм и подо льдом. «В опасной ситуации время на размышления у вас в пределах задержки дыхания, – говорил Майер, – нужно быстро принимать правильное решение, а иначе лучше вовсе не соваться в море».

Кто-нибудь копал яму под водой лопатой? Это было нужно для геологических изысканий, и это было нелегко – под водой нет привычной опоры. Я рыл землю, как крот, надев тяжелые свинцовые башмаки, в окружении стаи рыб, и не заметил, как кончился воздух в акваланге. Две минуты без дыхания я развязывал шнурки башмаков, потом вспомнил, что забыл ласты. Поводок, связывающий меня с подводным домом, тоже где-то запутался, а поднявшаяся муть мешала его найти. Я сбросил для облегчения акваланг, минуту искал поводок и на последней минуте добрался до люка подводного дома.

Однажды я запутался у якоря большого научного судна на глубине пятидесяти метров – мы фотографировали вновь построенный батискаф. Майер все время был рядом, но в эту минуту его не оказалось. Я подыскал одну, очень неудобную позу, в которой едва мог дышать, и замер, ожидая помощи. Минут через десять Майер нашел меня и освободил.

А. В. научил меня самообладанию. Он создавал под водой искусственные опасные ситуации вроде этой и тренировал нас до умопомрачения. Правила водолазных работ запрещали ходить под воду без поводков. Майер очень не любил поводки, которые никогда никого не выручали и всегда запутывались. Разве могли бы мы свободно осматривать затонувшие корабли, заплывая внутрь, или обследовать узкие гроты и пещеры!

Как-то раз в Кронштадте, где мы работали в доке осмотра подводных лодок, рабочие пошли на обед и отключили воздух, которым я дышал на глубине больше двадцати метров. Я экономно дышал через аварийный маленький баллончик, и мне удалось дойти до стенки дока только благодаря самообладанию. Меня вытащили без сознания и быстро разрезали комбинезон. Я хорошо помню, как постепенно задыхался в течение нескольких минут, а потом на меня навалилась темнота. Очнулся я в окружении моих друзей и никак ни мог досыта надышаться. Какое это все-таки наслаждение – дышать!

У нас был договор с Жаком Кусто о совместных исследованиях в подводном доме в Тунисе. Мы должны были послать наш буксир «Нерей» с командой инженеров-водолазов в Монако летом 1970 года.

А потом все пошло прахом. Нам не дали виз, и весь проект сорвался. Пошла прахом еще одна экспедиция с Кусто – на атоллы Тихого океана – под названием «Южный Крест». Это название предложил я. Целый год я готовил водолазную часть экспедиции. Я специально заочно окончил мореходное училище и получил диплом штурмана дальнего плавания. Нам снова не дали виз, а к Кусто послали других людей, не водолазов, но с визами. Он их не принял, а мы вместе с А. В. читали длинные репортажи об экспедиции «Южный Крест» без нас в журнале «Вокруг света». Потом пошел прахом проект организации института подводных исследований и испытание подводных батискафов. Мне не дали визы и секретности.

Я знал, что у меня было одно исключающее всякие надежды обстоятельство – родственники за границей. Моя сестра десять лет назад вышла замуж за индуса и уехала сначала в Индию, а потом вместе с мужем и сыном в Канаду. Все эти годы мы не виделись. Я сделал последнюю попытку получить визу в Канаду. Я тогда наивно полагал, что если каким-нибудь чудом получу ее, то только затем, чтобы съездить на короткое время и вернуться обратно. Это будет доказательством моей лояльности, и я уже наверняка смогу получить визу для работы на океанографических судах. Через полгода мне пришел ответ с предельно ясной формулировкой: «Посещение капиталистических стран считаем нецелесообразным».

Один за другим уходили за горизонт мои корабли, а у меня не было никакой надежды, никакого просвета. Я понимал, что никогда не смогу увидеть то, о чем мечтал, что меня никогда не выпустят на свободу.

Наверное, лучше совсем ничего не знать о мире, чем знать многое и быть не способным увидеть. Ужасно сидеть в своем сонном городе, зная, что громадный, прекрасный мир где-то рядом, и его жизнь проходит мимо тебя. Ты чувствуешь себя, как птица, которая не может летать, как парусный корабль со спущенными парусами, как человек, навсегда прикованный к инвалидному креслу. Одни названия мучают: Мадагаскар, Гавайи, Таити. Невозможно смириться с тем, что придется провести всю жизнь вот так, в бездействии, не имея возможности ничего совершить самому, только читая о других и восхищаясь другими. Меня с детства мучила неодолимая тяга к испытаниям. Мне хотелось пройти через все доступные ситуации и состояния, пережить все, что выпадает на долю человека, просидевшего много лет в тюрьме, стоять среди людей, ожидающих смертной казни, спасаться от кораблекрушения и плыть на плоту, вглядываясь в горизонт в надежде увидеть полосу земли. Благополучная, тихая жизнь чиновника всегда приводила меня в ужас.

У Экзюпери есть рассказ об олене, живущем в заповеднике, который часами простаивал у сетки, с тоской глядя туда, где свобода, волки, охотники и вольная жизнь, полная смертельных опасностей.

Я жил и государстве, где люди постоянно боялись чего-нибудь. Я видел страх в их глазах, в их позах, в манере говорить друг с другом, постоянно прислушиваясь и оглядываясь. Больше всего это чувствуется в столичных городах, в провинции отчаяние и безнадежность ощущаются меньше. Трудно поверить, что в стране существует множество здоровых, сильных мужчин, объятых постоянным страхом, трудно жить среди них. Люди вокруг меня ненавидели советскую власть. Я не замечал этого, во мне совсем не было ненависти. Я владел огромным богатством: состоянием сознания – я был счастлив. Мир казался мне прекрасным. Люди любили меня, и я чувствовал, что во мне нуждались. За глаза меня называли «счастливым идиотом». Чтобы психологически выжить в атмосфере ненависти и страха, ей необходимо противопоставить атмосферу любви внутри себя, в своей семье, в кругу своих друзей. Мне долгое время удавалось оставаться счастливым среди близких мне людей. Я обладал непоколебимо счастливым духовным состоянием, и я его потерял. Я стал понимать людей и страдать так же, как они. Во мне появилась ненависть. Я ненавидел режим в стране, ненавидел коммунизм с его красным цветом, ненавидел коммунистов, а потом потихоньку стал ненавидеть и самого себя. Жить в атмосфере ненависти и страха – медленное самоубийство. Иногда приступы ненависти были настолько сильными, что я чувствовал, как разрушается моя физическая оболочка. Я болел какими-то необъяснимыми болезнями, что-то надрывалось внутри, несколько раз у меня лопалась кожа на пальцах рук и висела клочьями. Я понял, что нужно что-то делать, пока ненависть не убила меня совсем. Если я ненавижу что-нибудь или кого-нибудь, я абсолютно неправ, для меня это была очевидная истина. Я стал бесполезным для людей. Они по-прежнему искали во мне поддержки, а у меня не было душевной силы – я перестал быть счастливым идиотом. Я пытался сопротивляться этому, но у меня пропала любовь к жизни. Я был почти мертв. Только временами ко мне возвращалось мое прежнее состояние, и я снова был счастлив.