Один Вкус

В совсем недавнее время террорист Тед Качинский жил жизнью Руссо — в хижине, в одиночку, общаясь с природой, борясь с «ограничивающими» институтами и — как ясно сказано в его декларации — «Видя положительный идеал в Природе». Киркпатрик Сэйл, маленький Робеспьер террориста Руссо, писал, что «если его [террориста] послание не будет как-то принято во внимание... мы поистине обреченное общество, стремительно движущееся к катастрофическому крушению». Джо Клейн в своем очерке, посвященном этой теме, справедливо указывает, в какой огромной степени это послание, по существу, отражает представления либерализма, а именно что культура подавляет нашу природную добродетель и потому мы должны отбросить культуру и вернуться к природе, а иначе... Экотерроризм — это просто один из десятка вариантов Власти Террора, которая неизбежно вырывается на волю, когда люди в поисках своей «естественной добродетели» движутся в доконвенциональном направлении.

Если Руссо — это крайний представитель естественной добродетели, возврата к природе, благородного варварства и свержения ограничивающей культуры, то Ницше — крайний представитель роста и эволюции, ведущих к сверхчеловеку. Ницше выступал против того представления, что если устранить социальные институты, то под ними обнаружится лишь естественная добродетель; он яростно нападал на тех «политических и социальных мечтателей, которые с пламенной риторикой требуют революционного свержения всякого социального порядка, будучи убеждены, что тогда как бы сам собой тут же восстанет к жизни величественный храм справедливой человечности. В этих опасных мечтаниях до сих пор слышен отзвук суеверия Руссо, который верил в чудесную, но как бы преданную забвению добродетель человеческой природы, и возлагал всю вину за это забвение на институты культуры в форме общества, государства и образования. К сожалению, опыт истории научил нас тому, что каждая подобная революция несет с собой возрождение самых варварских энергий в виде давно забытых ужасов». Ницше полагал, что мы должны расти и эволюционировать к своему собственному высочайшему достоянию, а не отправляться на поиски сокровищ в регрессивное прошлое.

Подобно тому как Руссо правильно или неправильно связывали с Царством Террора, так и Ницше правильно или неправильно присваивали себе нацисты. Историки согласны в том, что это оказалось совершенно ошибочным, но вы можете понять, насколько заманчиво для национал-социализма было принять эволюцию к сверхчеловеку в качестве одного из своих главных идеалов. Везде, где регрессивной модели противопоставляется модель роста, вы должны усердно трудиться ради будущего, которое еще не наступило, а не просто сползать обратно к некогда существовавшему прошлому (или снова его обретать). Программу роста пронизывает работа, а не вседозволенность. Все согласны, что у фашистов поезда ходили по расписанию.

С одной стороны, крайний либерализм, который заканчивается коммунизмом, подкрепляемым террором; с другой стороны, крайний консерватизм, заканчивающийся фашизмом, который также держится на терроре. Эти две крайности существуют именно потому, что оба воззрения — возвращение добродетели и рост к добродетели — наполовину верны, наполовину ошибочны, и если ошибочный аспект любого из них воплощается в широкое действие, все кончается ужасными кошмарами. Коммунизм, или крайний либерализм, жертвует совершенством ради наинизшего общего знаменателя; он срубает вершину пирамиды роста, чтобы питать ее основание; в предельно терпимом обществе не требуется вообще никакого личного роста, ибо необходимо в равной мере и полностью лелеять всех, что в действительности позволяет всем в равной мере чахнуть. Фашизм поступает в точности наоборот — он уничтожает основание, чтобы питать вершину, — и поскольку он трудится ради роста в направлении сверхчеловека, всех тех, кого правильно или неправильно (всегда неправильно) считают «недочеловеками», ожидают газовые камеры.

АКТ III

Сцена 1

Если отбросить крайности, в обеих школах явно существуют свои достоинства, и крайности четко показывают, что происходит, если эти два подхода не объединять и не уравновешивать. В понятии роста к добродетели немало истины, ибо не все блага даются от рождения. И немало истины в идее возвращения добродетели, поскольку в ходе самого роста утрачиваются многие потенциальные возможности, которые необходимо восстанавливать. Это также непосредственно относится к либерализму и консерватизму: у каждого из них есть сильные стороны, заслуживающие сохранения, и слабости, которые необходимо отбросить.

Если бы мы имели дело только с дугой человеческой эволюции — и филогенетической, и онтогенетической, — то проблемы, а возможно, и их решения были бы достаточно ясны. Однако в области духовных исследований мы также, в некотором смысле, имеем дело с дугой инволюции, вследствие чего все становится намного сложнее.

Начнем с эволюции (и сосредоточимся на онтогенезе, или развитии индивидуума). Оказывается, эта проблема в основном уже решена. Как говорит ведущий исследователь Ларри Нуччи: «С 60-х годов представители психологии развития достигли определенного согласия в отношении процесса, посредством которого дети усваивают моральные и общественные ценности» [52] . И это согласие означает: развитие добродетели.

52

Из очерка в журнале «Естественные науки» (The Sciences). Нуччи также использует пример Руссо в противопоставление «Повелителю мух». Я уже давно использую эти примеры в качестве образцов двух противоположных воззрений, и Нуччи делает это очень удачно.

С одной стороны, верно, что дети рождаются биологически подготовленными к тому, чтобы делать моральные различия, в ходе социального взаимодействия. Уже у двухлетних детей имеются понятия правильного и неправильного, основывающиеся главным образом на эмоциональных реакциях, и даже совсем маленькие дети демонстрируют способность к определенному типу эмоциональной симпатии и антипатии. Тем не менее все это значительно обогащается и расширяется на последующих этапах когнитивного, социального и морального развития. За исключением случаев патологии, основные способности детей становятся все более и более, а не менее и менее всеобъемлющими. Резюме: дети представляют собой то, что Нуччи называет развивающимися моральными деятелями, и в споре окончательно побеждает развитие добродетели, а не возвращение добродетели.

Хорошим простым обобщением этого роста в направлении добродетели по-прежнему остается последовательность эгоцентрическое — социоцентрическое — мироцентрическое, не как жесткие стадии, а как развертывающиеся волны и способности. Исследования продолжают подтверждать, что и мальчики, и девочки проходят в своем развитии одну и ту же общую иерархию, однако мальчики при этом делают акцент на справедливости, а девочки — на заботе. Причины этого являются предметом горячих споров — одни считают их связанными с биологическими факторами, другие — с культурным обусловливанием. (Лично я полагаю, что они имеют прочную биологическую основу, повергающуюся формирующему влиянию культуры.)

С мнением основоположников, вроде Пиаже и Кольберга, считавших, что глубинные черты морального роста в направлении добродетели носят универсальный характер, соглашаются и такие современные исследователи, как Нуччи и Туриел. «Туриел обнаружил, что, в отличие от стандартов одежды, этикета и тому подобного, нормы, касающиеся вреда и справедливости, оказываются общими у детей в широком диапазоне различных культур; это дает основание считать, что развитие этих моральных принципов, включая их дифференциацию от социальных условностей, носит универсальный характер». Разумеется, существуют огромные местные вариации содержания, и потому лучшим девизом по-прежнему остается «единство многообразия»: в развитии в направлении добродетели мы обнаруживаем универсальные глубинные черты, но культурно относительные поверхностные черты.

Именно узость когнитивного и межличностного мира ребенка делает его если не дикарем, как думают некоторые, то все равно лишенным глубины добродетели. Вот только один пример, как пишет Дэвид Берреби, исследования показали, что «непосредственное научение имеет меньшее отношение к развитию расового мышления, чем часто считают. Существенные аспекты расового сознания детей, по-видимому, не происходят от взрослой культуры». Грубо говоря, оказывается, что дети рождаются расистами.

И нарциссистами. И лишенными способности принимать во внимание глобальные заботы: дети рождаются без любви к Гайе, без глобальной глубины, без способности ставить себя на место другого, без подлинного сострадания и любви — запертыми в узком, непроницаемом, удушающем мире своих собственных ощущений. Умница Руссо думал в точности наоборот: вы рождаетесь свободными и повсюду оказываетесь в оковах; но вы рождаетесь в оковах и повсюду можете развиваться к свободе.

Сцена 2

Тем не менее в одном отношении романтическое воззрение очень верно: на каждой стадии роста и развития к добродетели что-нибудь может пойти не так. То хорошее, что возникает на любой стадии, действительно может подавляться, и это подавленное благо необходимо раскрывать и реинтегрировать. (Кстати, именно поэтому Фрейда называли и рационалистом, и романтиком, что сбивало с толку многих людей, поскольку кажется противоречием, но в действительности не является таковым: он был рационалистом, поскольку глубоко верил в развитие от примитивного природного «ид» к добродетели; но если в ходе этого развития мы слишком резко отрицаем «ид», подавляем и искажаем его, если мы становимся своими собственными маленькими фашистами, то нам необходимо ослаблять барьер подавления, предпринимать романтическую регрессию на службе эго, возвращать себе эти утраченные аспекты нас самих и воссоединять их с эго, таким образом облегчая продолжение своего роста в направлении добродетели.)