Одинаковые

Анна, конечно, бабушку любила, но в такие минуты начинала отчаянно ее ненавидеть. Затыкала уши и убегала в свою комнату, падала лицом в подушку и рыдала горько и безутешно. Отец обычно потихоньку заходил в ее комнату, садился рядом, гладил по спине и плечам, перебирал ее светлые волосы.

– Анют, перестань, – шептал он чуть слышно. – Доченька, не плачь. Бабушка у нас хорошая, она же для нас старается. А то что характер у нее жесткий, что тут поделаешь… И тебя она обожает, ты у нее одна звездочка!

Девочка затихала, потом поднимала заплаканное лицо от подушки:

– Почему она такая? Почему маму так не любит? Она же все равно уже умерла. Почему бабушка так зло про нее говорит?

– Так уж получилось, – опускал голову отец. – Вырастешь – поймешь. Я и сам виноват. А мама у тебя хорошая была. Слышишь, доченька? Очень хорошая. Не верь никому!

Но говорил он это шепотом, озираясь и оглядываясь на дверь, словно опасался, что мать войдет в комнату и услышит.

Жили они всегда обеспеченно. Бабушка была референтом в министерстве связи и коммуникации, дед – известным адвокатом. Достаток превышал их потребности, поэтому они позволяли себе и некоторую роскошь, хотя не выставляли на всеобщее обозрение свое богатство. Бабушка обожала бриллианты, дорогую мебель из карельской березы, китайский фарфор, норковые манто и черную икру. Дед, в силу своего положения, не отставал от жены: носил английские костюмы-тройки, французские шляпы, туфли ручной работы и обожал часы швейцарской фирмы «Таг-Хойер».

Их единственный сын Василий, Анин отец, рос на удивление мягким, добрым и впечатлительным ребенком, обожающим литературу и искусство. Не оставалось в Москве ни единого музея, галереи или выставочного зала, где бы он ни побывал в школьные годы, поэтому никого не удивил его выбор. После очень успешных экзаменов в школе мальчик легко поступил на искусствоведческий факультет.

Мать выбору его не препятствовала, чему все знакомые несказанно удивлялись.

– А что ему оставалось, с его характером? – говорила она. – Лучше бы, конечно, в медицинский пошел, толку бы для семьи больше было, но какой из него врач? Он же всех бесплатно лечить станет. Пусть уж на картины смотрит, лекции читает, рецензии на спектакли пишет. Это он умеет, а значит, будет счастлив.

Несмотря на адвокатский авторитет деда, его компетенцию и повсеместную известность, в доме всем заправляла бабушка. Очень властная, она, обожая Анну, старалась не проявлять своей слабости, считая это большой глупостью. Однако жизненных благ и материальных ценностей для Анны не жалела: одевала девочку так, что сверстницы от зависти бледнели, возила ее по стране и за границу, когда стало возможно, брала учителей самых дорогих и модных, обучая внучку языкам и музыке.

Когда дед умер, бабушка поначалу приуныла. Накупила черных траурных платьев и блузок, решив для себя соблюдать траур полугода. Сказала – сделала. Ровно шесть месяцев носила черное, но выглядела в этих обновках так изысканно и утонченно, что люди стали говорить, что траур ей к лицу.

Однако через полгода она, с честью выдержав данное себе слово, достала из шкафа все черное и траурное, сложила эти вещи в чемодан и убрала его на антресоли, словно подвела черту и поставила точку.

Так, втроем, они жили еще долго, пока Анне не исполнилось двадцать. Бабушка по-прежнему держала дом в своих руках, строго следила за рационом и поведением домочадцев, требовала соответствия положению и фамилии. Годы словно и не брали ее, но всему свое время…

Бабушка умерла внезапно, во сне, в одночасье осиротив и сына, и внучку. Вместе с ее уходом из семьи ушли деспотичность, жесткость и властность.

Вдруг сразу все переменилось. Они ели не вовремя, а когда хотелось, на их столе появились непозволительные, до сегодняшнего дня, продукты, вещи из химчистки не забирались, терялись ключи. Они громко разговаривали, не выключали в прихожей свет, смотрели допоздна телевизор, ходили, не разуваясь, по паркету, покупали запрещенную одежду.

Отец, давно мечтавший о домике у моря, наконец, осуществил свою мечту, купил домик в Ялте и уехал туда.

– Работать можно везде, – сказал он дочери на прощание. – Я – искусствовед, к одному месту не привязан, а книги писать можно и на берегу моря. Хочу свободы, воздуха и одиночества. Столько лет дышал через раз, теперь хочу дышать так, как душе угодно.

Анна, вдруг тоже получившая эту самую пресловутую свободу, даже растерялась поначалу от ее количества. Благо, что она уже училась в университете на третьем курсе, поэтому полученная независимость, за которую она так долго боролась, не испортила ее, а просто сделала чуть раскованнее, непринужденнее и естественнее.

Глава 11

Лето набирало обороты. Июнь, ароматный, знойный, цветущий, плыл над землей, щедро одаривая сельчан теплом, первыми трелями соловьев и редкими, но обильными, ливнями.

В палисадниках возле домов уже буйствовали привычные сельскому глазу гвоздика, ирис, садовая ромашка, лиатрис, наперстянка, виола и флоксы. Аромат их будоражил, заставлял останавливаться прохожих и с удовольствием вдыхать невероятный запах, пропитанный природным благовонием и какой-то особой сладостью.

День теперь заметно удлинился, вечера стали долгими, прозрачными и очень теплыми. Огромное солнце, совершившее каждодневный круг, уже не спешило скатываться за горизонт, а все упорнее цеплялось за небосклон и любовалось вмиг похорошевшей землей. Закаты, яркие и медлительные, поражали полыхающими зарницами, багровыми сполохами и невероятной предзакатной тишиной…

Даже птицы переставали щебетать и петь в ожидании того таинственного мгновения, когда уставшее солнце, вздохнув, наконец, начнет неспешное погружение в недра горизонта. Природа замирала в предвкушении этого каждодневного таинства. Но едва только разморенное притомившееся светило легко касалось заветной черты, отделяющей сегодня от завтра, как тут же, словно по мановению волшебной палочки, начинал синеть воздух, сгущались сумерки, и легкий ветерок озорно пробегал по глади реки, стремительно улетая в уже темнеющую даль…

И вечер, наконец, дождавшийся своего законного часа, полноправным хозяином шел по затихающему селу.

Дмитрий, глянув на темнеющее небо, тяжело вздохнул. Вот и еще один день пролетел. Как десятки и сотни таких же одиноких равнодушных дней.

Он подошел к калитке Настиного подворья, медленно открыл ее и, сообразив, что хозяйки до сих пор нет дома, неспешно прошел по двору и присел на крыльцо. Задумавшись, просидел минут двадцать.

В соседнем дворе, отделенном от Настиного участка лишь невысоким плетнем, скрипнула дверь, и хозяйка Галина Митрофановна вышла во двор с тазом выстиранного белья. Она вразвалку подошла к натянутым веревкам и стала аккуратно, очень старательно развешивать мокрые вещи.

Митька, приподнявшись с крыльца, громко кашлянул… Митрофановна, ойкнув, испуганно оглянулась.

– Митька! Фу, идол, напугал. Ты чего на чужом дворе делаешь?

– Теть Галь, разве я чужой здесь? – Дмитрий подошел вплотную к плетню и улыбнулся.

– Да ну тебя, Митька. Конечно, не чужой, но ведь доведешь меня до инфаркта своими ночными похождениями. Ты зачем пришел-то? Настя наверняка еще в своей амбулатории сидит.

– Теть Галь, замучился я совсем, – Дмитрий взъерошил светлые волосы. – Разве это жизнь? Утром придешь – еще спит. Вечером приедешь – еще на работе. Припозднишься – уж опять спит. Ни поговорить, ни увидеться, ни новостями поделиться. Будто на разных планетах живем.