Одиннадцать минут

Что ей делать с этим мужчиной, сидящим рядом с ней и жующим пиццу, которая, вероятно, не пришлась ему по вкусу? Убивать время, пока не настал час идти к нему домой? Когда он вошел в «Копакабану» и спросил, можно ли угостить ее, Мария хотела было ответить: нет, ей с ним не интересно, она нашла себе другого. Однако, с другой стороны, ей до смерти хотелось поделиться с кем-нибудь впечатлениями о прошлой ночи.

Она попыталась обсудить это с теми девицами из «Копакабаны», которые занимались обслуживанием «особых клиентов», но ни одна из них не проявила интереса, потому что Мария была опытна, схватывала все премудрости, что называется, на лету и мало кто в «Копакабане» мог с ней потягаться. Ральф Харт, пожалуй, был единственным, кто способен был ее понять, —недаром же Милан и его называл «особым клиентом». Но глаза его светились любовью, и это осложняло дело — лучше уж промолчать.

— Что ты знаешь о боли, страдании и огромном наслаждении?

Вот и опять она не удержалась. Ральф отставил тарелку с пиццей.

— Всё. И это меня не интересует.

Он ответил без промедления, будто был готов, что она спросит. И Мария оторопела: как, оказывается, об этом, кроме нее, знает весь мир? Боже милостивый, что же это за мир такой?

— Я познал одолевающих меня демонов и сгущающуюся вокруг меня тьму, — продолжал Ральф. — Я погрузился на самое дно, я испробовал все —и не только в этой сфере, но и во многих других. Когда мы виделись с тобой в последний раз, я сумел достичь последней черты, но не через страдание, а через желание. Я опустился на дно собственной души и теперь знаю, что есть в этой жизни еще много, много прекрасного.

Он хотел добавить: «И ты — в том числе, а потому, пожалуйста, сверни с этой дороги», однако не решился. Он вызвал такси и попросил отвезти их на берег озера, где когда-то давно — целую вечность тому назад — они гуляли в день знакомства. Мария удивилась, но промолчала: подсознательно она чувствовала — ей есть что терять, хотя разум ее по-прежнему сладко туманился от случившегося накануне.

Она очнулась от этой истомы лишь в тот миг, когда они оказались в саду, расположенном на берегу озера. Еще стояло лето, но ночи были холодные.

— Зачем мы сюда пришли? — спросила Мария. — Чувствуешь, какой сильный ветер? Меня продует.

— Я много думал о том, что ответил тебе на вокзале. Страдание и наслаждение. Сними туфли.

Она вспомнила, как один из ее клиентов тоже попросил ее об этом и испытал острый прилив возбуждения1 при одном взгляде на ее босые ступни. Неужели Приключение никогда не оставит ее в покое?

— Я простужусь, — заупрямилась Мария.

— Делай, что тебе говорят, — с не меньшим упорством настаивал Ральф. — Мы пробудем здесь недолго, замерзнуть не успеешь. Верь мне, как веришь себе.

Мария без всякого на то основания поняла, что он хочет помочь ей — не потому ли, что вдосталь и досыта испил горечи и теперь не хочет, чтобы и ей пришлось делать то же. Но она не нуждалась ни в чьей помощи, ей нравился обретенный ею новый мир, где страдание оказывалось не горестью и не бедствием. Мысли ее обратились к Бразилии: там невозможно будет найти человека, который разделит с ней эту новую вселенную, а поскольку Бразилия была важнее всего прочего, Мария повиновалась и сбросила туфли. Мелкие камешки, усыпавшие дорожку, тотчас разорвали ей чулки. Ну и черт с ними, куплю другие.

— И жакет — тоже.

И на этот раз она могла бы сказать «нет», но с прошлой ночи в нее вселилась странная радость от возможности сказать «да» всему, что встречалось ей на пути. Она повиновалась и не сразу ощутила холод, но уже через несколько минут заметила, что продрогла.

— Пойдем. Поговорим.

— Я не могу идти —здесь сплошные острые камни. — Именно поэтому и надо идти: я хочу, чтобы ты чувствовала, как они впиваются в твои ступни, чтобы ощутила боль, потому что ты должна ощутить — как я ощутил когда-то —страдание, отделенное от наслаждения. Я должен вырвать его из твоей души.

«Ничего ты не должен, оно мне нравится», чуть не сказала Мария, но, промолчав, медленно зашагала вперед, и уже очень скоро ступни стало жечь от холода и острых камней.

— Одну из моих выставок устроили в Японии, и я попал туда как раз в то время, когда был полностью погружен в то, что ты называешь «страдание, унижение, огромное наслаждение». В ту пору я был уверен, что обратного пути нет, что мне суждено увязать все глубже и что мне не остается ничего другого, как только истязать и подвергаться истязаниям.

В конце концов, все мы рождаемся с сознанием своей вины, страшимся, когда счастье оказывается чем-то вполне возможным, и умираем, желая наказать других, потому что всю жизнь чувствовали себя бессильными, несчастными и не оцененными по достоинству. Расплатиться за свои грехи и иметь возможность покарать грешников — это ли не наивысшее удовольствие? Да, это великолепно. Мария шла рядом с ним, но боль и холод мешали ей вникать в смысл его слов, хоть она и пыталась прислушиваться.

— Сегодня я заметил у тебя на запястьях следы от наручников.

Наручники! Чтобы скрыть их, она надела несколько браслетов — не помогло: наметанный глаз непременно заметит все, что ему нужно.

— И вот что я тебе скажу: если все, что ты испытала недавно, заставляет тебя решиться на этот шаг, не мне тебя останавливать, но знай — ничего из этого не имеет отношения к истинной жизни.

— О чем ты?

— О боли и наслаждении. О садизме и мазохизме. Назови, как хочешь. Так вот, если ты по-прежнему убеждена, что это и есть твой путь, я буду страдать, вспоминать о своем желании, о наших встречах, о том, как мы шли по Дороге Святого Иакова, и о том свете, который исходил от тебя. Я сохраню где-нибудь твою ручку и всякий раз буду вспоминать тебя, разжигая камин. И, разумеется, больше не стану искать встреч с тобой.

Марии стало страшно, она поняла — пора на попятный, надо сказать правду, перестать притворяться, что знает больше, чем он.

— Недавно —а вернее, вчера —я испытала то, чего не испытывала никогда в жизни. И меня путает, что самое себя я смогла бы встретить, дойдя до крайнего предела падения.

Ей было трудно говорить —зубы стучали от холода, болели босые ноги.

— На моей выставке — а проходила она в городе, называющемся Кумано, — появился некий дровосек, — снова заговорил Ральф, будто не слыша сказанного ею. — Мои картины ему не понравились, но, глядя на них, он сумел отгадать то, чем я живу, то, какие чувства испытываю. Назавтра он пришел ко мне в гостиницу и спросил, счастлив ли я. Если да —могу продолжать делать, что мне нравится. Если нет —надо уйти и провести с ним несколько дней.

Он заставил меня — как я сейчас заставляю тебя — пройти босиком по острым камням. Заставил страдать от холода. Он заставил меня понять прелесть боли, если только боль эту причиняет природа, а не люди. Эта тысячелетняя наука называется Шуген-до.

Еще он сказал мне, что жил на свете человек, не боявшийся боли, и это было хорошо, ибо для того, чтобы владеть душой, надо выучиться сначала овладевать своим телом. И еще сказал, что я использую боль неправильно, не так, как надо, и что это плохо. Очень плохо.