Одиночество

«Ах, эта проклятая война! — думал Лешка. — Где же тут жениться в такой чертопляске! А жениться надо: и я сохну, и она сохнет».

В Каменку всё приходили новые люди: дезертиры, бесшабашные матросы, военнопленные, не успевшие выбраться из России, зажиточные мужики. Все они чего-то требовали, чего-то ждали, чем-то кормились, где-то жили, и все это скопище формировалось в полки и отряды, направлялось в леса, в села, на хутора, разоружало мелкие отряды красных и рассыпалось при малейшем их напоре, чтобы снова сойтись туда, где жить вольно и бездумно.

Лешка впервые увидел такое множество людей, слонявшихся по селу, хваставшихся количеством убитых, добычей, доставшейся в бою или просто награбленной под шумок.

Но скоро и Лешке надоело безделье. Он затосковал. От нечего делать Лешка начал помогать хозяину избы, где они остановились, Евсею Калмыкову, убирать скотину, чистить двор, возить навоз в поле. Евсей готовился к весне. Сначала он косо поглядывал на Лешку, но скоро оценил его, перестал стесняться и шепотком жаловался парню на тяготы жизни.

— Вот оно, Лешенька, — говорил он, — не чаяли, не гадали, ан в столицу Каменка возвеличилась, пропади она пропадом! Поверишь, у меня лошадь три раза на дню меняют, я и считать-то перестал. Надысь была кобыла рыжая, а теперь вон мерин стоит серый. Вот тебе и столица! Нет, Лешенька-золото, мужику война — разор. Тьфу ты, пропасть!

Евсей злобно плевался, ругался шепотком, потуже подпоясывал кушаком рваную шубенку, взваливал кошелку с мякиной на плечи и, кряхтя, шел во двор.

Лешка выходил на улицу и видел все ту же картину: конные скачут туда и обратно, проходит полк, ветер развевает знамя с надписью: «Земля и воля, да здравствует Учредительное собрание», лихой гармонист поет:

Пойдем, пойдем, Дуня, Пойдем, пойдем, Дуня, Пойдем, Дуня, во лесок, во лесок. Сорвем, сорвем, Дуня, Сорвем, сорвем, Дуня, Сорвем, Дуня, лопушок, лопушок!

И каждый день одно и то же. Вот и сегодня уходит полк, с грохотом тянутся пушки, зарядные ящики.

Из штаба ведут расстреливать захваченных коммунистов. Сопровождающие антоновцы ссорятся: они уже делят одежду и обувь, которую снимут с приговоренных, а обреченные на смерть, зябко кутаясь в шинели, вполголоса говорят друг с другом.

— Ох, и щелкают их! — сказал кто-то за Лешкиной спиной.

Лешка обернулся. Здоровенный детина в нагольном полушубке, с челюстью, подвязанной красным платком, помахивал плеткой.

— Сегодня третью партию ведут. А вчера, говорят, летчиков двух поймали, так тем на спинах звезды вырезали. Адъютант штаба Козлов, вот уж воистину тигра, так и сказал: «Они близко к звездам бывают, пущай получают небесные отметки». — Детина громко захохотал. — Ты чей же? — спросил он Лешку.

— Мы из Двориков. Со Сторожевым я.

— Неприсоединенные, значит?

— Днями присоединились.

— Тю! Мы второй год воюем.

— То-то мужики слезу льют, лошадей совсем не стало.

— На наш век хватит.

— А долог век-то? — спросил Лешка. — Или, думаешь, надолго война? — И снова тоска по Наташе сжала сердце. «Одна она там, — подумал Лешка, — скучает небось, плачет. Эх, жизнь ты наша!..»

Детина сосредоточенно уставился в землю.

— А бес ее знает, надолго она, война, или нет. Говорят, до полной победы.

— Ну, скоро, значит, не жди конца.

— Ничего. Нам говорили, казаки к Москве подходят. Еще месяц-полтора коммунисты протянут, не больше.

— А ты сам-то откуда? — спросил Лешка детину.

— Из-под Сампура. У нас Кузнецов командиром армии. Ух, боевой!

— А пьете?

— Пошто не пить? Известно, пьем. Тут кругом самогон гонят, куда его беречь, хлеб-то? Красные придут, отнимут. Пьем, конечно. Да и командиры пьют.

Детина опять загоготал. Потом он пригласил Лешку пойти к какой-то вдове Катре, живущей на выгоне. Лешка от скуки согласился и побрел за парнем. Шли они по тропинкам мимо огородов, стогов соломы — оттуда неслись приглушенные разговоры, смех, стоны, визги, — мимо риг, мимо сгоревших и снесенных, орудийным огнем изб.

Хата Катри стояла на отлете, как тычок на ровном месте. В окнах не было видно света, но, подойдя ближе, Лешка услышал пьяные песни, шум, смех. Он подобрался к окну, нашел щелочку, где расходились занавески, и заглянул внутрь. Человек десять — мужчины и женщины — тянули нестройную песню, каждый пел как умел, бабы сидели на коленях у сильно пьяных антоновцев.

Лешка, за эти две недели узнавший многих людей из личного антоновского полка, приметил эскадронных и взводных командиров.

Детина постучался.

На мгновение шум в избе притих, затем компания снова затянула песню.

— Кто там? — отозвался на стук женский голос.

— Свои, свои, Катря, впускай!

Лешка хотел перешагнуть порог вслед за парнем, но, заметив, что к избе на рысях подходил небольшой конный отряд, сразу юркнул во двор. Конники остановились и окружили хату. Через несколько минут пьяное сборище поплелось под конвоем в Каменку.

Около штаба конники спешились, один из них вошел в дом и тут же возвратился в сопровождении Санфирова — его вызвали с заседания. Без шапки, на ходу застегивая полушубок, Санфиров подошел к перилам крыльца.

— Кого поймали? — спросил он.

Тот, кто вызвал его с заседания, стал перечислять фамилии. Санфиров злобно кусал усы.

— Это что же! — закричал он, обращаясь к еле держащимся на ногах людям. — В боевой обстановке пьянствовать?

— Раз свобода, то и пьем, — сказал кто-то.

— Молчать! — закричал Санфиров, наливаясь гневом. — Молчать, сукины дети! Каждому по двадцать пять плеток. И говорю еще раз: кого захвачу за пьянкой, впредь буду пороть нещадно. Начинай! — приказал он.

Вокруг пьяных собралась толпа. Некоторые выражали сочувствие пострадавшим, другие кричали: «Правильно!», «Верно!», а крестьяне, постояв, отходили в сторону.

Началась расправа. Спешившиеся конники нещадно лупили пьяных, те отбивались, орали и поносили Санфирова.